Ибн Сина Авиценна
Шрифт:
Бурханиддин смотрел в лицо Али, не в силах отнести глаз. Ему показалось, это не крестьянин, а Ибн Сина стоит — такой свет был в лице Али, и этот свет пружинил, не давал и шага ступить навстречу ему. Бурханиддин сел там, где стоял, на солому.
— А капля, — начал он говорить, — разве может она стать Океаном? Разве может человек считать себя богом? — Я тоже об этом думал.
Ну и?..
Капля и Океан — они… как бы это сказать… не равны, конечно. Но все же это одно и то же.
— Как?
— Ну, капля — вода. И Океан —
Ты хочешь сказать: у бога и человека одна природа?
— Не знаю я этого. Но человек — это… блудный сын, что ли, бог. Вернуться он должен. Вырасти до Отца.
— А наш век, что это такое? — спросил крестьянина судья.
— Похороны бога. Самоубийство человека.
— Не понял.
— Души мало. Вещей много. Вы могущественнее стали — пушки теперь у вас, телеграф, дружба с англичанами железная дорога, — но счастья вам от этого не прибавилось.
— А ты… счастлив?
— Крестьянин есть крестьянин.
— То есть?
— Мы переживаем всегда одно и то же. Века, как тучи проходят над нами, не касаясь нас.
— Что же вы переживаете?
— А что и вся природа — взойдет жизнь или нет.
— А я?
— А вы думаете: „Как бы занять место Гийаса-махдума“…
Бурханиддин долго разглядывал свои руки, и вдруг его пронзила мысль: пророка убиваю… Бриллиант, что упал с неба, запотел, а я не узнал его, принял за простой камень. Сотрет смерть пот, — эту земную жизнь, и слова бриллиант станет бриллиантом…
Бурханиддин встал, снял с себя расшитый золотом халат, надел На Али, повязал его голову своей роскошной чалмой:
— Бегите, мой друг, — неожиданно сказал он с теплотой И искренностью.
Али улыбнулся, покачал головой.
Бурханиддин-махдум покраснел и вышел.
К вечеру Али перевели в маленькую каморку Наверху входной башни, где обычно сидел сторожевой. „Пусть перед смертью хоть на Бухару посмотрит“, — подумал Бурханиддин, отдавая этот приказ.
Али всю ночь простоял у щели-окошка, глядя на звезды, а утром увидел маленький черный кокон, стремительно двигавшийся к нему сквозь солнечный ад. В коконе задыхалась человеческая жизнь, но шаг был легок. Али Узнал!
Мать…
Она принесла самсу, каймак, жареное мясо, халву, прекрасную тонкую пшеничную лепешку из самой лучшей на свете муки, — и… свои руки. Али не отрывал от них глаз. Руки остановились и сильно сжали его голову.
— Перед смертью, когда выведут тебя, посмотри на меня, сынок, — тихо сказала мать. — Ты забудешь, я знаю… Но я открою лицо. Сниму паранджу.
— Вас растерзают, мама.
— Ты только посмотри, В последний раз…
Ал И поцеловал матери руку.
Когда она ушла, он открыл „Книгу исцеления“ (души) Ибн Сины, третий ее том. Читать не мог, просто сидел и смотрел на слова и строчки… Ибн Сина же их написал!
— Все! — сказал Беруни, входя пьяным и Махмуду. — Ибн Сина в недосягаемости человеческих рук!
— Умер?
— Это мы все умерли.
— Можешь ты ему письмо написать? — вкрадчиво спросил Махмуд, — и тебе было бы не так одиноко. Думаешь, я не читаю твоих трактатов? В одном ты написал „я сетую на то, что потерял людское уважение к себе, надеюсь возобновить его в Газне“. Это ты о чем?
— О том, что не убежал от тебя вместе с Ибн Синой. Многие ученые изменили ко мне отношение с тех пор. Внешне нет, но… И Масихи, наверное, поэтому оставил меня — ведь я согласился ехать к тебе. Нет. Не поэтому! Я понимаю. Но иногда мне кажется — поэтому.
— „Я был страшно одинок в мое время“, — написал ты в другом трактате. — На глаза Махмуда навернулись слезы. — Ведь это ты и обо мне написал. Отправь Ибн Сине письмо. Он в Исфахане. Позови его своей дружбой. Я озолочу вас!
В северной Индии к VII веку сложился новый народ — раджпуты: коренное население, смешанное с пришлыми европеоидными — саками, юечжами и эфталитами. Раджпуты сокрушили деспотию Гупта, создали целую систему княжеств — взрывные точки энергии. В бой о Махмудом кидались, как львы, но по одному. „Лучше погибнуть от Махмуда, говорили они, чем объединиться о соседом!“ [220] .
К ночи добрались до Мультана. Семнадцатый раз входит Махмуд в Индию.
— Заслоните от меня город завесой огня, — сказал он воинам, — заглушите стоны криками, чтобы не травили они мое жалостливое сердце! — и пошел в шатер с Айазом.
220
Факты, сообщенные Л. Гумилевым.
Три дня горел город. Солдаты были довольны. Награбили с излишков пришлось даже закапывать сокровища в горах.
Али видит это. Он столько узнал от Муса-ходжи о всех участниках великой ибнсиновское драмы, что задумается только — и прозревает всех изнутри. Это больно: ведь открывается мука чужой души, а в своей и так полно боли…
Махмуд спал, повесив в середине шатра меч, вдруг в ужасе вскочил ему приснилось, что с кончика меча капает кровь, и он тонет в этой крови.
Вышел из палатки. Подошел К реке.
Туман. Всхрапывают где-то лошади. Махмуд вошел в туман, в теплую воду, прямо в сапогах, наклонился, чтобы напиться… и вдруг чей-то шепот возник у него за спиной. Нет» не за спиной, — впереди. И сбоку. Со всех сторон — шепот. Весь туман — шепот и шорох!
«Что я, с ума, что ли, схожу?» — подумал Махмуд и наклонился к воде. Усилился шепот. В ужасе Махмуд отступил и упал в воду.
— Где берег? Господи! Берег где? — закричал он, судорожно плывя вперед. Но берега не обнаружил. Поплыл назад. Тоже нот берега, В сторону!