Ибсен. Путь художника

Хеммер Бьёрн

Шедевр и коварные бюсты-портреты

Уже в начале первого действия Ибсен намекает, что с главным произведением Рубека случилось что-то дурное. Как Рубек признался Майе, он не уверен в том, что та версия «Восстания из мертвых», которая его прославила, на самом деле шедевр. Публика видит в его работах то, о чем он сам и не думал, — и восхищается именно этим.Такое восприятие его творчества вызывает в Рубеке отвращение к собственному искусству: «Не стоит и труда стараться, из сил выбиваться ради этой толпы, массы… ради „всего света“!» (4: 433).

После завершения скульптурной композиции Рубек не смог создать ничего, кроме незначительных работ на заказ, бюстов-портретов состоятельных граждан. В этих бюстах, однако, сокрыта тайна, известная одному Рубеку. Люди дивятся их «поразительному сходству». Но за внешним правдоподобием скрывается нечто, видимое только самому скульптору. Дело в том, что он создает бюсты-портреты, похожие

на зверей. Он прямо говорит Майе: «Вот какие коварные произведения искусства заказывают мне почтенные богатые люди! И не задумываясь оплачивают их… дорого, очень дорого…» (4: 434).

Во втором действии он впервые признаётся, что после успеха «Восстания из мертвых» он почувствовал отвращение к этому произведению и к работе художника вообще. Поэтому вместо искусства он решил «творить» саму жизнь. Тогда он и начал делать коварные бюсты-портреты звероподобных людей. Эта тенденция уже наметилась в переработаннойверсии «Восстания из мертвых».

Рубек вынужден объяснить Ирене, почему он создал совершенно иное произведение. Ведь Ирена хочет увидеть статую, их «ребенка». Рубек категорически ей отказывает. Он догадывается, насколько она привязана к плоду их совместного творчества. Его саморазоблачение происходит во втором действии, во втором разговоре с Иреной. Сначала он пытается утверждать, что Ирена покинула его еще до того, как работа была завершена. Но та возражает: она смогла исчезнуть именно потому, что статуя уже былазакончена и явилась подлинным шедевром. И когда Рубек рассказывает ей о том, что он сделал со статуей, Ирена едва не всаживает в него нож.

Рубек.Я был молод тогда. Совсем неопытен в жизни. Самым прекрасным, самым идеальным воплощением восстания из мертвых представлялась мне юная, чистая дева… еще не тронутая земной жизнью, пробуждающаяся к свету и славе… свободная от всего дурного, нечистого.

Ирена

(быстро).

Да… такою ведь я и стою в нашем творении?

Рубек

(запинаясь).

Не совсем такою, Ирена.

Ирена

(с возрастающим возбуждением).

Не совсем? Не такою, какой стояла перед тобой?

Рубек

(уклоняясь от ответа).

В последующие годы я набрался житейского опыта, Ирена. Идея «восстания из мертвых» все разрасталась и развивалась в моем воображении. Маленький круглый пьедестал, на котором одиноко возвышалась твоя стройная фигура… стал тесен для всего того, чем я задумал дополнить мое произведение.

Ирена

(хватается за нож, но оставляет его).

Чем же ты его дополнил? Говори!

Рубек.Я дополнил его тем, что видел вокруг себя в жизни. Мне надо было дополнить. Я не мог иначе, Ирена! Я расширил пьедестал… сделал его большим, просторным и бросил на него глыбу рассевшейся земли. Из ее расщелин выползают люди… с звериными лицами под наружной человеческой оболочкой… Женщины и мужчины… такие, какими я их узнал в жизни.

Ирена

(затаив дыхание).

Но посреди этой толпы стоит молодая девушка, полная чистой, светлой радости? Такой я стою там, Арнольд?

Рубек

(уклончиво).

Не совсем посреди. К сожалению, мне пришлось отодвинуть статую несколько назад. Ради цельности впечатления, понимаешь? Иначе она слишком бы выдавалась, подавляя все остальное.

Ирена.Но лицо мое по-прежнему сияет радостью, светом просветления?

Рубек.Да, да, Ирена. То есть до некоторой степени. Не столь ярко. Этого требовал мой изменившийся замысел…

Ирена

(неслышно встает).

Эта группа изображает жизнь такою, какою ты ее видишь теперь, Арнольд.

Рубек.Да, верно, так.

Ирена.И в этой группе ты поместил меня… несколько обесцвеченную… отодвинув меня назад… как второстепенную фигуру.

(Вынимает нож.)

Рубек.Не как второстепенную фигуру. Она является, по меньшей мере, одной из центральных фигур… или вроде того.

Ирена

(хриплым шепотом).

Ты сам произнес себе приговор!

(Хочет ударить его ножом.)

Рубек

(оборачиваясь и глядя на нее).

Приговор?

Ирена

(быстро прячет нож и говорит глухо, страдальчески).

Вся моя душа… ты и я… мы, мы, мы и наше дитя были в этой одинокой фигуре.

(4: 466–468)

Работая над своей композицией, Рубек, судя по всему, ощущал, что он делает нечто непоправимое, скверное. На переднем плане он поставил собственную фигуру — образ отягощенного грехами человека, который не может стряхнуть с себя прах земли: «Я называю эту фигуру отчаянием в загубленной жизни. Он сидит, погрузив

пальцы в струи источника, чтобы омыть их… и его грызет и точит мучительная мысль, что ему никогда, никогда не удастся этого сделать. Во веки веков не освободиться ему, не восстать для новой жизни. Он навеки останется в своем аду» (4: 468).

Ирена реагирует холодно и жестко, воспринимая эти слова как трусливую отговорку и попытку уйти от ответственности. Она прямо называет Рубека поэтом, сочинителем.В данном случае это не самая лестная характеристика. Раньше Ирена употребляла глагол « сочинять» в нейтральном смысле. Так, в конце первого действия она спрашивает Рубека, что же он «сочинял» из мрамора после того, как она уехала. Тогда он адекватно воспринял это слово и сам употребил его, ответив, что после ее отъезда ничего не сочинял (4: 448). Но когда Ирена слышит о том, что Рубек сделал со статуей, слово «сочинять»приобретает в ее устах иной смысл. Рубек спрашивает Ирену, почему она называет его поэтом:

Ирена.Потому что ты слаб, ко всему равнодушен и полон снисхождения к себе — отпускаешь себе все дела и мысли. Ты убил во мне душу… и вот изображаешь себя в виде воплощенного раскаяния, покаяния…

(С улыбкой.)

И думаешь, что тем свел все счеты.

Рубек

(вызывающе).

Яхудожник, Ирена. И не стыжусь слабости, которая, быть может, пристала ко мне. Я рожденхудожником, видишь ли. И никогда ничем иным не буду.

Ирена

(смотрит на него с затаенной, недоброй усмешкой и говорит кротко и мягко).

Ты поэт, Арнольд.

(Мягко проводит рукой по его волосам.)

Милый, большой стареющий ребенок… Как ты сам этого не видишь!

Рубек

(недовольным тоном).

Почему ты все называешь меня поэтом?

Ирена

(не спуская с него пытливого взора).

Потому, мой друг, что слово это заключает в себе нечто вроде извинения, нечто вроде отпущения грехов… оно словно покрывает, как плащом, всякого рода слабости…

(4: 468–469)

Здесь искусство, поэтическая фантазия ассоциируются с альтернативной реальностью, которая помогает освободиться от тяжкого бремени жизни. Художник и поэт обретают, таким образом, двусмысленную свободу по отношению к действительности. Но приговор Ирены поэтуРубеку относится лишь к негативной стороне личности героя. Рубек, в свою очередь, признаёт, что он был и остается художником, и в этом, возможно, его человеческая слабость. Но у него не было и нет иного выбора.

Рубек пытался жить по-другому, когда женился на Майе, — будучи богатым и устав от собственного искусства. Но потом он почувствовал, что не может «искать счастья в беспечном наслаждении жизнью». «Я должен работать… творить… до последнего издыхания», — говорит он Майе (4: 460). Эти слова Рубека звучат как эхо далекого прошлого самого Ибсена, который в молодости сказал устами своего героя-рудокопа: «Всё сильнее, молот, бей / До моих последних дней!» (4: 514).

Главная проблема драмы заключается как раз в том, что значит родиться на свет художником. Это — судьба. Как человеку ему суждено быть ущербным и терзаться чувством вины перед жизнью и своими близкими. Это может привести к разочарованию и творческому кризису, вызвать отвращение к искусству вообще. Но художник таков, каков есть,он не может изменить себе. Вот что Рубек имеет в виду.

Знаменательно, что как раз в этот период они с Иреной вновь находят друг друга. Рубек знает, почему он бежит от беспечной жизни с Майей. В нем проснулся художник. Майя тут ни при чем. Как он сам говорит: «Все дело во мне самом… во мне опять совершился переворот! Я пробудился к своей подлинной жизни» (4: 460).

Пробуждение художника — «восстание из мертвых» к подлинной жизни

Возвращение Ирены знаменует пробуждение художника. Вновь подчеркивается сходство между героями — об Ирене тоже говорится, что она пробудилась. Сама она употребляет глагол «восстала»:

Рубек.Я ждал тебя годы… сам того не сознавая.

Ирена.Я не могла прийти к тебе, Арнольд. Я лежала там, в глубине, и спала долгим, глубоким сном, полным сновидений.

Рубек.Но теперь ты пробудилась, Ирена!

Ирена

(качая головой).

Тяжелый, глубокий сон все еще давит мне веки.

Рубек.Увидишь, заря нового дня взойдет для нас обоих.

Ирена.Не верь в это.

Рубек

(убедительно).

Я верю! И знаю! Теперь, когда я опять нашел тебя…

Ирена.…Восставшею…

Рубек.…И просветленною!

Ирена.Только восставшею, Рубек. Но не просветленною.

(4: 462–463)