Ида Верде, которой нет
Шрифт:
Отправив горничную с багажом домой на авто, Ида подозвала другой таксомотор и велела ехать в «Новый Парадиз». О своем возвращении она никого не предупреждала.
Ноябрь в Ялте отличался от ноября в Прованских Альпах. С моря дул холодный влажный ветер, на набережной — почти никого. А редкие прохожие, осмелившиеся выбраться на прогулку, одеты совершенно по-осеннему. Значит, не зря она купила перед отъездом шерстяное пальто, сшитое по последней моде — в виде офицерской шинели, чуть приталенной и украшенной большим вязаным капюшоном. Теперь добавим очки в пол-лица и поглубже натянем шляпу.
У ворот студии
— В пятом. Если идти по главной аллее…
— Я знаю.
По широкой аллее, обсаженной кипарисами и пирамидальными тополями, она шла, высоко подняв голову и глядя строго вперед. Кто-то пробегал мимо, не узнавая ее. Кто-то здоровался. Она не отвечала.
«Что ж, дома? Наверное».
Маршируют статисты-солдаты. Мелькнула в проеме между съемочными павильонами гигантская кукла Гулливера — кажется, Иде попадалась заметка в газете о том, что снимается картина с эффектами, которые всех удивят. Наперерез машине двинулась элегантная группа всадников — и лошади, и наездники выкрашены серебряной краской, будто только что покинули средневековую итальянскую икону.
В павильоне было, как обычно, сумрачно, пахло масляной краской, немного гарью да несколько ассистентов суетились около больших ламп, растаскивая тлеющие фильтры: видимо, только что был небольшой пожар.
Ида быстро смешалась с толпой зевак и съемочного люда, осмотрелась и прошла к картонному пляжному домику, задвинутому в угол — явно декорация на вынос. Открыла большой зонт — и вот она невидима, а павильон как на ладони.
Раздался голос Нахимзона:
— Господа, перерыв заканчивается! Пять минут, господа, и по местам!
«Дома?» — еще раз спросила себя Ида.
На самом деле она чувствовала себя чужой. И не оттого, что невидима для окружающих, не сидит в кресле со своей фамилией, вышитой на спинке. Просто в Альпах она отвыкла думать о себе как об актрисе. И вот теперь здесь она — призрак. А ее двойник сейчас выпорхнет на подиум. Мизансцена, однако, чудесная: вдоль инсценированного фрагмента комнаты — диван, низкий столик, книжный шкаф — во всю стену установлено гигантское зеркало, и ключевой момент эпизода скорее всего будет сниматься в отражении: чтобы его фиксировать, камера поставлена напротив. Сколько Лекс спорил с ней по поводу этой сцены: зеркало! слишком манерно! зрители запутаются! он не поклонник дешевого авангардизма! И вот, пожалуйста — поклонник, и еще какой.
Ида поискала глазами Гесса. Как обычно, оглаживает свою камеру. Но лицо замкнутое, даже обиженное. А Лекса за спинами помощников не видно.
— Камера готова? Мотор! — раздался его голос.
Но звучал он как-то иначе, чем раньше. Непривычно напористо? Грубо?
Иде стало не по себе — будто она не просто подглядывает, а попала в чужой сон, в чужой дом, туда, где ее нет и не может быть.
На площадку выскочила дамочка в Идином костюме, села около столика и стала перебирать лежащие на нем листки. В полупрофиль актерка отражалась в зеркале, и Ида смотрела на свою старую стрижку, свои подведенные брови и чужой обильный румянец на скуле. Дамочка прижала к груди наконец найденный конверт и бросилась в ажитации на диван: раскинула руки, отбросила ножку и повернулась к зеркалу.
«Какая мерзость!»
— Свесить голову с дивана, ниже! Еще ниже, — приказывал Лозинский неприятным новым голосом. — Стоп! Подойдите кто-нибудь и выверните ей шею! Сто раз репетировали, а она все играет дохлого лебедя!
Кто-то из группы послушно выбежал на площадку, передвинул голову дублерши и ее руки, следуя указаниям Лозинского.
— Правее! Левее! Еще левее! Что, Андрей? — кричал Лекс уже на Гесса. — Опять вам не нравится, как падает тень?
Ида видела, как Гесс поморщился и, видимо, что-то тихо ответил.
— Ну так поправьте свои приборы! А тебе лежать, не двигаться!
Через минуту съемка продолжилась. Дублерша хлопала глазами, видимо, выполняя отрепетированное задание.
«Однако всему есть предел!» — сказала себе Ида, взяла зонт, за которым скрывалась, и сделала несколько шагов вправо, так, что ее фигура оказалась напротив зеркала.
— Это что за новости? Кто там лезет в кадр?! — завопил Лозинский.
Ида отложила зонт и в глубине отражающихся декораций появилось лицо еще одной дивы Верде, которое светилось яростью.
Гесс не удержался — трансфокатором изменил крупность плана, наехав на лицо Иды. Цены не будет такому кадру!
Раздались неуверенные аплодисменты, которые, впрочем, тут же стихли.
Наступила полная тишина.
Все переводили глаза с Иды на Лозинского. И с Лозинского — на Иду. Тот мгновенно вспотел и почему-то подумал о том, что если она что-нибудь бросит в него, то разобьет камеру.
Лицо Иды в зеркале увеличивалось — прищурившись, пристально глядя впереди себя, она шла навстречу мужу.
— Браво, Лекс! — язвительно проговорила она и несколько раз сдвинула руки в лайковых бежевых перчатках в беззвучных аплодисментах. — Ты занялся комедией? У тебя неплохо получается! Я всегда говорила, что твой жанр — клоунада. И смотри-ка, какую прекрасную клоунессу ты подобрал! Я в восторге от вас, милочка! — Она повернулась к Зизи, которая продолжала лежать, неестественно выгнув шею и боясь пошевелиться. — Можете встать! Вас позовут, когда надо будет насмешить пубику. — Ида придвинулась вплотную к Лексу и теперь, запрокинув голову, смотрела ему прямо в лицо. — Так ты что, правда считаешь, что ОНА, — Ида мотнула головой назад, в сторону дублерши, — ОНА похожа на меня? — очень тихо прошипела Ида, однако гробовая тишина разнесла ее голос по всем углам павильона. — И ты хотел подсунуть эту пародию зрителям вместо меня? Вместо Иды Верде? Чтобы зрители думали, что Ида Верде превратилась в дешевую лупоглазую потаскушку с фальшивым румянцем? Ты этого хотел?
Очень медленно, палец за пальцем, она стянула с руки перчатку, поднялась на цыпочки и ударила Лозинского по щеке.
Тот дернулся.
«Деревянная кукла!» — холодно подумала Ида, развернулась и вышла из павильона.
А Лекс остался стоять посреди павильона, держась за щеку.
Потный парализующий страх охватил его. Страх, которого он не испытывал с тех пор, как Ида уехала в Альпы. Он опять чувствовал себя маленьким, глупым, ни на что не годным, провинившимся мальчиком, последним учеником в классе, которому грозит вечерняя порка. Впрочем, его уже выпороли. При всех.