Идеальная для колдуна
Шрифт:
Плевать на Мари — она видела себя. Вырезанную из куска мрамора. И чем больше думала об этом — тем страшнее становилось. Зачем колдуну живая статуя, когда сама Амели, совсем такая же, здесь — с ним под одной крышей? Дышит, думает, говорит. Теплая и живая, из плоти и крови, с данной Создателем душой.
Ответ напрашивался только один: он подменит ее этой мраморной куклой. А саму Амели… Ведь Феррандо и так может заставить ее делать что угодно, превратить в послушную куклу. Зачем?
За эти дни ей даже снилась река. Будто она нагая погружается в холодную, пахнущую илом воду,
Отвратительно колола еще одна мысль — Нил причастен. Знает ли он, что происходит в этой проклятой мастерской? Или его дело лишь нарисовать и сваять по приказу хозяина? Если бы знать… Расспрашивать — безумие.
Отчаянно хотелось, чтобы он был непричастен. Мучительно, до слез. Казалось, утратив Нила, Амели утратит единственную настоящую живую душу в этом проклятом доме. Оставалась тетка Соремонда, но она не вызывала таких чувств. Тетка — это тетка. Амели сама не могла объяснить.
Поговорить — выдать себя. Но просто сидеть и ждать… Тетка Соремонда говорила, что они такие же пленники. Вдруг Нил тоже тяготится своим положением? И если удастся вывести разговор в нужное русло…
Радовало одно: раз Феррандо не требовал ее эти дни, значит, визит в мастерскую остался тайной. По крайней мере, хотелось так думать.
Амели нервно дернула шнурок сонетки над кроватью, призывая Мари. Та споро появилась из смежной гардеробной и присела в поклоне:
— Что пожелаете, барышня?
— Одеваться. Хочу подышать свежим воздухом.
Кукольное лицо осветилось улыбкой:
— Ну, и хвала Создателю. Давно пора. Щеки бледные, барышня, потому что целыми днями сидите взаперти, как затворница. Так всю красоту растеряете. А погода — дивная. Тепло, почти как летом. Еще вчера мессир прислал новое платье, госпожа. Изумительное платье. Хотите взглянуть?
— С чего бы это?
Кажется, вопрос поставил служанку в тупик. Она натянуто улыбалась и просто хлопала ясными глазами.
Амели вздохнула:
— Неси.
Мари сияла так, будто платье подарили ей. Бережно разложила на кровати лиф из мерцающей тафты цвета шоколада с расшитой камнями и подвесками вставкой. Ворот и кромка рукавов были украшены крошечными голубыми бантиками с драгоценной серединкой. Юбки: шоколадная верхняя и нижняя из тафты оттенком светлее в голубую полоску с палец толщиной. Амели следовало признать, что у ее страшного мужа есть вкус. Изумительный вкус, достойный настоящего художника. Если, конечно, все это выбирал он…
Неожиданная догадка заставила задержать дыхание: если кому и приписывать изумительный вкус в этом доме — так это Нилу. И если все эти платья…
Мари расправляла юбку, любовно погладила ткань ладонью и едва не пищала от восторга:
— Госпожа, вы только послушайте! Она хрустит! Как корочка пирога!
Платье не могло не нравиться. Амели даже на мгновение забыла о своих страхах, представляя, как будет выглядеть в этой роскоши. Как захрустит проклятая юбка. Но тут же погрустнела: пусть платье изумительное, но Феррандо лишал ее права выбора. Даже в туалетах.
Так чего же еще надо?
Мари принесла свежую сорочку и с удивительной силой и сноровкой затягивала корсет:
— А я, госпожа, как увидела — обомлела. И где же вы, барышня, так голубое платье загваздали?
— Что? — Амели обернулась, тесемки тут же распустились, сводя на нет все усилия Мари. — Что с платьем?
— Испачкано, госпожа. Будто упали где. Неужто не заметили?
Амели с трудом сглотнула, отвернулась и задрала подбородок:
— Я нигде не падала.
Мари вновь взялась за шнурки:
— Не печальтесь, барышня. Я уж все отчистила, отгладила — как новое. Главное, чтобы сами не ушиблись.
Когда Амели спускалась в злосчастный колодец, терлась правым боком о камни, буквально сползала по стене. Грязное платье — бытовая мелочь. Уж, подобное не должно доходить до ушей ее мужа. Но… выходит, вместо испорченного платья прислано другое?
Новый туалет вмиг потерял свое очарование. Не обрадовал даже футляр с драгоценным гарнитуром: жирандоли и изящная нитка оправленных в золото почти черных гранатов. Амели мельком взглянула на себя в зеркало и поспешно вышла.
В саду хорошо дышалось. Мари была права: солнце пригревало почти летним теплом. Пищали стрижи, проносясь над головой, в листве распускали трели пеночки-трещотки. Пахло нагретой зеленью. Амели свернула на большую аллею, к фонтану — теперь хотелось за милю обходить оранжерею.
Нил будто ждал ее. Сидел на бортике, жмурился на солнце и смотрел вдаль, потом снова и снова склонялся над бумагой. Заметив Амели, он поднялся, едва заметно кивнул в знак приветствия:
— Ты сегодня очень красивая. Впрочем, — он опустил голову, будто тушуясь, — как и всегда.
— Ты, правда, так считаешь?
Он лишь хмыкнул и засунул рисунки в неизменную сумку.
— Кажется, я до сих пор так и не поблагодарила тебя за портрет. С меня никогда не рисовали портретов.
— Очень зря. Каждый художник стремится запечатлевать красоту. — Он замялся: — А я, кажется, должен благодарить за пирог.
— Тебе понравилось?
— В жизни не ел вкуснее, — прозвучало привычно-сипло, но так проникновенно, что Нил, кажется, сам устыдился и отвел глаза.
Амели чувствовала, как краснеет. Лишь несколько искренних слов — и хотелось плакать. Она развернулась и зашагала вдоль фонтана, пряча лицо. Не надо богатых туалетов, роскошных покоев — ничего не нужно. Просто слышать вот такие простые ответы. Без условностей, без скрытых угроз.
Нил догнал ее и пошел рядом:
— Тетка говорила, что ты не здорова.
Амели отмахнулась:
— Ерунда. Простыла в прошлый раз в саду.
— Вечерами все еще холодно.
Беседа приобретала глупый светский характер. Амели понимала, что нужно вернуться к теме портрета, но теперь не знала, как это сделать.
— А ты вечерами не рисуешь?
Нил пожал плечами:
— Когда как… Разве что по памяти.
— Тетка Соремонда показывала мне в кухне твою резьбу.
Он усмехнулся: