Идеальная копия: второе творение
Шрифт:
Он отложил красную кассету в сторону. Эта запись почему-то вернула ему надежду. Значит, ребенком он действительно хорошо играл на виолончели, так что дело было только в интенсивности занятий, так? Быть может, его учитель по виолончели был прав, когда говорил, что переходный период делает юношей ленивыми – у них одни только девочки в голове.
Уже у себя в комнате Вольфганг с закрытыми глазами внимательно прослушал все исполнения, полностью сосредоточившись на виолончели. Он представлял, как будто это играет он сам, чувствовал, как прикасается к струнам смычок, ощущал движение пальцев, прислушивался к фразировкам, к вибрато, к первому и
Ужасно. Он понял это еще играя, а когда прослушав запись, она показалась ему совсем скверной. Темп неравномерный. Фразировки грубые. По сравнению с игрой великих мастеров то, что у него получилось, казалось бездушной халтурой. В отчаянии он бросил смычок на кровать.
Как такое могло случиться? Он вырос в атмосфере классической музыки. Он еще ходить не умел, когда его виолончель уже стояла в углу – темная, прекрасная, вкусно пахнущая деревом. Он был еще карапузом, когда впервые пошел в музыкальную школу, и там с помощью барабанов и ксилофона постигал высоты и длинноты нот и понятие такта, пел и музицировал вместе с распираемыми от гордости родителями. Считалось само собой разумеющимся, что он будет играть на виолончели: сначала половинной, пока он еще ходил в начальную школу и был слишком мал для настоящего инструмента, потом в три четверти и, наконец, своей собственной. «Теперь ты вырос», – сказал ему тогда отец, и он помнит, как горд он был, повинуясь желанию отца, он два раза в неделю ходил на занятия и каждый день занимался, не всегда с удовольствием, не без напоминаний, но он всегда слушался и никогда над этим не раздумывал: все просто было как было.
Как такое могло случиться, что и его отец, и его мать, и его учитель по виолончели считали его таким одаренным, а он не чувствовал в себе ни капли этого дара. Все, что он мог, это воспроизводить звуки в правильной тональности и в правильном порядке. Но этого было недостаточно.
Он посмотрел на ноты, стоящие на пюпитре, и подумал, что пропасть между ним и кем-то вроде Хируёки Мацумото на самом деле гораздо шире и глубже, чем казалось ему на вчерашнем концерте.
Мать была в своей мастерской рядом с кухней, выходящей окнами в сад, и, как всегда, оставила входную дверь открытой. В тишине раздался ее голос:
– Вольфганг! Я не слышу, чтобы ты занимался.
Вскоре она снова услышала его игру. На этот раз это были этюды, которые задал ему учитель. Торжественно и равномерно, с незначительными ошибками и редкими паузами, звук его виолончели заполнил тихий дом Ведебергов.
Его мать не могла слышать, когда звук исходил из проигрывателя. Вольфганг включил запись своего последнего занятия, а сам сел на кровать, обхватил колени руками и уставился перед собой.
Так прошел бесконечно длинный вторник, отягощенный шестью послеобеденными уроками, с полностью «оклонированным» уроком французского, и даже на физике не раз возникало слово на «к». Ко всему прочему, физрук придумал называть их «клонами»: «Эй вы, клоны, сегодня мы начнем работать над мышцами живота». Любовь к мускулам была особым пунктиком заместителя директора Байера, особенно к собственным, которые он тренировал с неутомимой тщательностью. Второй его страстью было коллекционирование обидных прозвищ и ругательств, которыми он обильно сыпал, рассказывая о своей службе в армии и участии в косовских боях.
Как всегда, в шесть
Невыносимым был подъем с тяжелым кофром по узкой лестнице, заставленной источенными червями прялками, полугнилыми кадками для масла и прочей рухлядью, которую собирал домовладелец господина Егелина. Кроме того, по стенам висели бесконечные картинки из собранных и склеенных пазлов. Вольфганг никак не мог отвлечься от мысли, что когда-нибудь он заденет одну из них своим кофром и она разлетится на мелкие кусочки, и тогда хозяин, грубый мужлан с высохшей ногой, заставит его самостоятельно собирать их заново.
– Великолепно, – сказал ему тем вечером господин Егелин, потирая свои тонкие пальцы, – так он делал всегда, когда хотел сам взяться за смычок и виолончель. – Я потрясен. Никогда еще я не слышал, чтобы ты играл так вдохновенно.
Вольфганг молча кивнул. Он все-таки позанимался прошлым вечером и, отложив в сторону прелюдию, с удвоенной энергией набросился на этюды.
– Хорошо. Переходим к следующей пьесе. Здесь ты должен обратить особое внимание на этот хроматический пассаж…
– Господин Егелин, – тихо перебил его Вольфганг. – Можно мне задать вам один вопрос?
Его аскетичный учитель обескураженно заморгал:
– Конечно же.
– Насколько я талантлив?
– Талантлив? Хм. Ну, я же не раз говорил тебе, что ты один из моих лучших учеников.
– Но могу ли я стать солистом? Таким, как Хируёки Мацумото?
Господин Егелин охнул от неожиданности, задумчиво покивал и отвел глаза:
– Пока еще это сложно сказать. Нет, я не решусь ответить тебе сразу.
– Но кто, как не вы, может знать мои возможности? – настаивал Вольфганг. Он не собирался говорить это, но слова каким-то образом сами сорвались с губ: – Я уже столько лет занимаюсь с вами, вы могли хотя бы сказать, на что я способен, а на что – нет.
Повисла долгая пауза. И с каждой секундой Вольфгангу все больше казалось, что он произнес что-то невыносимо глупое. Учитель обвел взглядом портреты великих виолончелистов, вздохнул и задумчиво посмотрел на него:
– Главной для тебя должна быть музыка, Вольфганг, – печально сказал он. – Музыка, а не карьера.
Вольфганг взглянул на него и вдруг понял, что для него главным всегда была карьера. Его карьера. Смычок в его руке стал вдруг невероятно тяжелым. Виолончель показалась ему совсем чужой. Все, что он делал в своей жизни, он делал для того, чтобы стать великим музыкантом, потому что этого хотел его отец.
Той ночью он плохо спал и ворочался в кровати, потел, замерзал под одеялом. В голове у него стучало, все мысли перемешались и скакали, как дикие лошади. В мыслях он все время проигрывал одну и ту же мелодию. То, что он испытал на концерте, было не чем иным, как страхом, чистым, ничем не прикрытым страхом не оправдать тех надежд, которые возлагал на него отец.