Идеальная мишень
Шрифт:
— Может быть, лучше отдать эти деньги на твою операцию? — спросила она.
— Нет. Во-первых, их не хватит. А во-вторых, уже поздно, — безжалостно ответил я, — ничем помочь уже невозможно. И поэтому я купил квартиру на твое имя. Можешь ее сдавать и жить на эти деньги. В немецком банке я открою счет на имя Илзе. И сообщу вам номер счета. Ты будешь ее доверителем. Я думаю, туда тоже поступят деньги. Пока не знаю, сколько. Пять тысяч. Или десять.
— Когда ты вернешься? — снова спросила она.
— Не знаю. Я могу не вернуться вообще. Обещаю тебе, что я не сделаю ничего плохого.
И тут моя мама заплакала. Беззвучно, горестно. Первый раз в жизни. Я не видел ее плачущей даже тогда, когда умер отец. Тогда она держалась, чтобы не показать нам своего горя. Сейчас она сидела передо мной и молча плакала. Будь проклята моя жизнь! Что я мог ей сказать? И что я мог сделать? Победить свою проклятую болезнь? Вернуть деньги и остаться умирать с голоду вместе с матерью и дочерью? Что я должен был делать?
Нас все время учили, что социализм лучше капитализма. Но это были одни слова. Дешевая пропаганда. И как мы смеялись над собственными идеологическими лозунгами. Как мы над ними издевались. Мы выезжали на Запад и видели, что там люди живут гораздо лучше. Там было изобилие в магазинах, там ходили счастливые, улыбающиеся люди, там было все, а у нас — масло и водка по талонам и в парткомах — кретины и карьеристы.
Нам тогда казалось, что стоит убрать эту дурацкую систему, унижающую человека, и мы заживем прекрасно. Откуда нам было знать, что власть грязных денег ничуть не лучше власти любого государства. Но при социализме я мог все же надеяться, что после моей смерти мать и дочь будут получать приличную пенсию, а дочь закончит школу и поступит в институт. Конечно, им пришлось бы нелегко, но они бы жили. Сносно жили. А сейчас? Не будь этих чертовых денег, их бы ждало нищенское существование на пенсию моей матери.
Да, «постсоветский» капитализм не принес нам никакого облегчения.
Кто-то сказал великую фразу: «Все, что нам говорили про социализм, было ложью, все, что нам говорили про капитализм, оказалось правдой». С другой стороны, никто не виноват, что все так случилось в нашей семье. Моя болезнь, моя неудачная судьба, исковерканная личная жизнь. По большому счету, мне в конце жизни даже повезло. Удалось найти полковника Кочиевского, моего «благодетеля», давшего неожиданный шанс решить как-то наши проблемы. Я смотрел, как плачет моя мать, и молчал. Мы оба боялись разбудить Илзе.
— Ты можешь продать обе квартиры и вернуться в Ригу, к сестре, — предложил я матери, — только не доверяй маклерам. Лучше переведи деньги через солидную фирму или банк. Они помогут тебе купить домик в Риге. Этих денег хватит на неплохой дом.
Она вытерла слезы. Посмотрела мне в глаза.
— Когда ты родился, Эдгар, — сказала она, — я чуть не умерла. Сегодня я первый раз в жизни пожалела, что тогда осталась жива.
— Не говори так, мама.
— Я очень переживала тогда из-за твоего отца. От него не было никаких вестей. Может, это сказалось на твоей нервной системе?
— Нет, — улыбнулся
— Ты очень похож на отца, — вздохнула мать. — Мне казалось, что ты будешь его продолжением. Я так хотела, чтобы у тебя тоже был сын. Но Илзе похожа на вас обоих.
— Ты ей ничего не говори, — попросил я мать, — может, еще все кончится хорошо и я вернусь.
Она всегда чувствовала малейшую фальшивую ноту в моих словах. И теперь она медленно покачала головой:
— Ты говоришь мне не правду. Я наклоняю голову, беру ее руки в свои и замечаю, как сам начинаю плакать. Что мне ей сказать?
Как мне ее утешить?
— Прости, прости меня, — шепчу я ей, словно сам виноват в своей болезни. Она кладет мне руку на голову.
— Будь сильным, — говорит она чуть дрогнувшим голосом, — я знаю, как это страшно. Твой отец умер от похожей болезни. Будь сильным, Эдгар. Он держался до самого конца. Только об одном тебя прошу: постарайся вернуться. Я хочу еще раз увидеть тебя. Ты мне обещаешь?
— Да, — шептал я, уткнувшись в ее ладони и сам не веря в свои слова, — да, да…
Вот уже четыре дня я вспоминаю наш разговор. Деньги исправно поступают на счет, а я все не решаюсь еще раз позвонить домой. Поймав такси, которое везет меня на авеню генерала Леклерка, в южную часть города, я прошу остановиться у телефонной будки. Достаю карточку и быстро набираю номер телефона. Со своего телефонного аппарата спутниковой связи я не хочу звонить.
Если Хашимову удалось подсоединиться к моему мобильному телефону, то вполне вероятно, что Кочиевский может прослушивать и мой телефон спутниковой связи.
Лучше позвонить с обычного автомата. Наш домашний телефон не отвечает.
Странно, сейчас в Москве уже вечер. Куда они могли пойти? Отправились в гости к знакомой мамы? Позвоню попозже. Я снова сажусь в такси, и мы едем к нужному мне дому. Здесь установлены диктофоны. Я нажимаю на кнопку под табличкой с фамилией «Дюверже» и долго жду. Но в ответ — молчание. Я снова нажимаю кнопку.
Кажется, в доме никого нет. Очень плохо.
Большой семиэтажный дом с мансардами. Куда могла уйти мадемуазель Дюверже? Хотя по парижским меркам сейчас совсем не поздно. Она может явиться домой и за полночь. Я нажимаю кнопку еще раз. Снова молчание. Не получилось! От досады хочется кусать губы. Я еще не знаю, что, когда приеду сюда еще раз, все будет еще хуже для меня. Перед глазами всплыла сцена, увиденная по телевизору.
Мои спутники не только пристрелили посланцев Хашимова — «они их еще и пытали, перед тем как убить», сказал диктор. Интересно, что они хотели узнать у несчастных?
Погуляв полчаса, я возвращаюсь к дому. Опять никого. Глупо и обидно. У меня в запасе была всего одна ночь. Я все еще надеялся, что смогу уговорить Труфилова уехать куда-нибудь и потянуть несколько дней, увеличивая свой счет в банке. Мне все еще казалось, что можно оставаться порядочным человеком, начав игру на стороне отъявленных негодяев.
Похоже, что сегодня мне уже не дождаться мадемуазель Дюверже. Я снова иду к телефону-автомату и звоню домой. И сразу слышу тревожный голос матери.