Идеальный шпион
Шрифт:
— Неужели у вас не было бомбоубежищ? — вскричал герр Оллингер. — Это же позор! И вы, такой юный, совсем ребенок! Господи, моя жена просто с ума сойдет от ужаса! Она из Вильдерсвиля, — пояснил он, в то время как герр Бастль, съев сухарик, громко пукнул.
И Пима понесло вперед — он громоздил одну выдумку на другую, апеллируя к истинно швейцарской черте герра Оллингера — его любви к страшным историям, очаровывая жителя нейтральной страны жестокой реальностью войны.
— Но вы были еще так молоды! — опять запротестовал герр Оллингер, когда Пим принялся описывать строгости, царившие во вспомогательном отряде связи в Бредфорде, где он проходил военную подготовку. — И вы не знали тепла родимого гнезда! Такой ребенок!
— Но, слава Богу, нас все же не использовали в военных действиях, — возразил Пим голосом рекламного агента, делая знак официанту подать ему счет. — Мой дед погиб на первой
Герр Оллингер и слышать не пожелал, чтобы Пим платил по счету. Может быть, за то, что он, герр Оллингер, дышит сейчас вольным воздухом Швейцарии, ему следует благодарить три поколения английского народа! Колбаса и пиво Пима были лишь первой ступенью на лестнице щедрых благодеяний герра Оллингера. Следующей было предложение комнаты на тот срок, который Пиму будет угоден, если он окажет Оллингеру подобную честь — на Ленггассе в маленьком тесном домике, который герр Оллингер унаследовал от матери.
Комната была небольшой. Вернее, она была очень маленькой. На чердаке комнат было три, Пим занимал среднюю, и только в средней можно было разогнуться, хотя и в своей комнате Пим чувствовал себя вольготнее, высунувшись в чердачное окно. Летом там всю ночь было светло, зимой все заваливал снег. Для отопления существовал большой черный радиатор, врезанный в брандмауэр, тепло в него шло от дровяной печки в коридоре. Приходилось постоянно выбирать — мерзнуть ли или обливаться потом, и Пим выбирал то или иное, в зависимости от настроения. И все же, Том, до встречи с мисс Даббер я нигде еще не был так счастлив. Не так часто доводится нам в жизни узнать счастливую семью. Фрау Оллингер была высокого роста, улыбчивая и экономная. В каждодневном своем блуждании по дому Пим однажды увидел в дверную щель ее спящей и заметил, что она улыбалась во сне. Я уверен, что и на смертном одре она улыбалась. Муж ее вился вокруг нее, как большое буксирное судно, и, постоянно нарушая ее планы экономии, сажал на ее шею первого же неприкаянного бродягу и приживала из тех, что встречались ему на пути, и это притом, что он обожал ее. Дочери их были одна некрасивее другой, играли все они ужасно, и игра их возмущала соседей. Одна за другой они вышли замуж за молодых людей, еще более некрасивых, чем они сами, и музыкантов еще более некудышных, которым Оллингер приписывал блеск и невиданные совершенства, и, думая так, он и вправду делал их таковыми. С утра до ночи через кухню Оллингеров шел поток мигрантов, неудачников, непризнанных гениев, жаривших там свои омлеты, тушащих сигареты об их линолеум, и грех вам было, если вы оставляли незапертой дверь в комнату, ибо герру Оллингеру ничего не стоило забыть о вашем там присутствии или, при необходимости, убедить себя в том, что вечером вас там не будет, или же что вы не станете возражать против того, чтобы пожить в одной комнате с незнакомцем некоторое время, пока тот найдет себе другое пристанище. Сколько все мы платили ему, я не помню. Уделить ему мы могли немного и, во всяком случае, недостаточно для того, чтобы поддержать деятельность фабрики в Остермундигене, потому последнее, что я слышал о герре Оллингере, — это то, что ему вполне нравится его работа почтового служащего в Берне, так как люди на почтамте собрались исключительно образованные. Насколько мне известно, единственным его достоянием, не считая герра Бастля, была коллекция порнографических открыток, которой он, будучи человеком застенчивым, и утешался в минуты одиночества. Но, как и всякой своей собственностью, он норовил и этим с кем-нибудь поделиться, и надо сказать, что коллекция его оказалась куда поучительнее книги «Любовь и женщина эпохи рококо».
Таким был этот домашний очаг, превращенный Пимом в его наблюдательный пост. В кои-то веки он жил хорошей полной жизнью. У него была постель, была семья. Он был влюблен в Элизабет, буфетчицу вокзального буфета третьего разряда, и подумывал о женитьбе и отцовстве. Он продолжал мучительную для него переписку с Белиндой, считавшей своим долгом сообщать ему обо всех романах Джемаймы, возможных, «я уверена, только из-за того, что вы так далеко отсюда». Если Рик и не уподобился погасшему вулкану, то стал похож на вулкан притихший, потому что единственное напоминание о нем был теперь поток проповедей о необходимости «всегда быть достойным своего воспитания» и «избегать заграничных соблазнов и ловушек ценизма» — последнее понятие он ли или же его секретарь не умели правильно писать. Письма его явно производили впечатление напечатанных впопыхах, а обратный адрес всякий раз был новым. «Пиши на имя Топси Итон, поместье „Ели“
Единственное, чего Пим был лишен, это дружбы. Друга он встретил в подвале дома герра Оллингера в субботний полдень, втащив туда белье для еженедельной стирки. Наверху на улице первый снег прогонял осень. Руки Пима были заняты охапкой белья, настолько огромной, что он плохо видел и боялся оступиться на каменной лестнице. Свет в подвале через определенные промежутки автоматически отключался — каждую секунду Пим мог бы очутиться в полной темноте и споткнуться о герра Бастля, облюбовавшего себе котел. Но свет все не гас, и, проходя мимо выключателя, он заметил, что кто-то ловко вставил туда остро отточенный ножом кусочек спички. Пахло сигарным дымом, но Берн — это все же не Эскот, здесь каждый, у кого в карманах звенит мелочь, может позволить себе выкурить сигару. Когда же он заметил появившееся там кресло, он подумал, что это из старой рухляди герра Оллингера и припасено им в дар герру Руби, старьевщику, приезжавшему по субботам на ломовой телеге.
— Разве ты не знаешь, что иностранцам запрещено развешивать белье в швейцарских подвалах? — произнес мужской голос — выговор был не местный, говорил он на четком, классическом немецком языке.
— Боюсь, что это мне неизвестно, — сказал Пим.
Он вглядывался в окружающий полумрак, ища кого-то, перед кем ему следовало извиниться, но вместо этого различил неясную фигуру: небольшого роста мужчину, свернувшегося в кресле — одной длинной и бледной рукой он кутался в лоскутное одеяло, натягивая его на себя чуть ли не до шеи, а другой — держал книгу. На нем был черный берет, а лицо украшали вислые усы. Ног его видно не было, но тело под одеялом выглядело угловатым и каким-то неправильным, словно раскрытая не до конца тренога. К креслу прислонена была палка герра Оллингера. Между пальцами руки, стиснувшей одеяло, тлела небольшая сигара.
— В Швейцарии запрещено быть бедным, запрещено быть иностранцем и совершенно запрещено развешивать белье. Ты постоялец и живешь в этом доме?
— Я друг герра Оллингера.
— Английский друг?
— Моя фамилия Пим.
Нащупав кончик усов, пальцы бледной руки задумчиво потянули его вниз.
— Лорд Пим?
— Просто Магнус.
— Но ты аристократ по происхождению?
— Не то чтобы очень.
— И ты герой войны, — сказал незнакомец и издал чмокающий звук, который, по мнению англичан, выражает скептицизм.
Пиму сильно не понравилась такая характеристика. Он думал, что история жизни, которую он рассказывал герру Оллингеру, канула в Лету. Сейчас его смутило ее воскрешение.
— Ну а кто вы, если мне позволено спросить? — в свой черед задал вопрос Пим.
Пальцы незнакомца потянулись к щеке и принялись ее ощупывать, в то время как он, казалось не без раздражения, обдумывал ряд возможных ответов.
— Зовут меня Аксель, и так как я твой сосед, то целую неделю я обречен слушать, как ты скрипишь зубами во сне, — отвечал он, затягиваясь сигарой.
— Герр Аксель? — спросил Пим.
— Герр Аксель. Аксель. Родители забыли дать мне фамилию. — Отложив книгу, он протянул тонкую руку Пиму для рукопожатия. — Ради Бога, — воскликнул он, поморщившись, когда Пим пожал эту руку, — полегче, ладно? Война ведь уже кончилась.
Несколько выведенный из колеи всем этим поддразниванием, Пим отложил стирку на другой день и ретировался наверх.
— Как фамилия Акселя? — спросил он герра Оллингера на следующий день.
— Не исключено, что он ее не имеет, — озорным голосом ответил герр Оллингер. — Не исключено, что поэтому у него нет и паспорта.
— Он студент?
— Поэт, — гордо произнес герр Оллингер. Дом его так и кишел поэтами.
— Это, должно быть, очень длинные стихи. Он печатает их всю ночь, — сказал Пим.
— О да! И на моей машинке, — сказал герр Оллингер с гордостью, уже достигшей в этот момент апогея.
— Муж нашел его на фабрике, — сказала фрау Оллингер, когда Пим помогал ей резать овощи на ужин. — Вернее, нашел его герр Харпрехт, ночной сторож. Аксель спал на мешках на складе, и герр Харпрехт хотел сдать его полиции, потому что у него не оказалось паспорта и он был иностранец. От него плохо пахло. Но, слава Богу, муж вовремя остановил его и накормил Акселя завтраком и отвел его к доктору, чтобы узнать, почему он так потеет.