Идеальный шпион
Шрифт:
— Чушь, — сказал Сефтон Бойд.
— Нет, это правда. Каждую неделю мне шлют инструкции из Лондона. Я нахожусь на секретной службе.
— Точно так же, как в школе Гримбла ты был немецким агентом. А у Уиллоу — родственником Гиммлера. Так же, как ты трахался с женой Уиллоу, а твой отец был адъютантом Уинстона Черчилля.
Наконец настал день, долго предвкушаемый и не раз откладываемый, когда Майкл пригласил Пима к себе, чтобы познакомить с домашними. «Влюбчива до чертиков, — предупредил его Майкл, говоря о своей супруге. — Гляди в оба и будь начеку. Пощады не жди». Миссис Майкл оказалась рано увядшей, с жадным взглядом женщиной в юбке с разрезом и блузке, глубокое декольте которой обнажало малоаппетитную грудь. Пока муж ее был чем-то занят в сарае, где он, видимо, проводил большую часть времени, Пим неумело мешал тесто для йоркширского пудинга и отражал ее атаки, когда она набрасывалась на него с поцелуями, так
— Магнус, как инициалы вашего отца? — повелительным тоном задала от дверей вопрос миссис Майкл. Я помню ее голос и тон — вопросительно-сварливый. Она как будто осуждала меня за то, что я вместо того, чтобы наслаждаться ее ласками, поедал жадно шоколад.
— Р.Т., — ответил Пим.
В руках у нее была воскресная газета.
— Тут говорится, что Р. Т. Пим баллотируется как кандидат либеральной партии от округа Северный Галворт Его называют филантропом и пишут, что он агент по про даже недвижимости. Ведь это не может быть однофамилец, правда?
Пим взял у нее газету.
— Нет, — согласился он, глядя на портрет Рика с рыжим сеттером. — Не может.
— Только вы должны были сказать нам. То есть что вы очень богаты и не нам чета. Я и так знала, но такая вещь — это ведь жутко интересно и необычно для нашего круга.
Вне себя от дурных предчувствий, Пим вернулся в Оксфорд, где заставил себя прочесть, вернее, проглядеть четыре последних письма от Рика, которые он бросил в нераспечатанных конвертах в ящик письменного стола, рядом с акселевским Гриммельсгаузеном и неоплаченными счетами.
Пятидесятитрехлетнего Пима в его халате из верблюжьей шерсти бил озноб. Неожиданно, как это подчас бывает, его охватила бестемпературная лихорадка. Едва проснувшись, он принялся писать и писал долго, на что указывала его отросшая щетина. Легкий озноб превратился в дрожь. Мускулы шеи и ляжек корежили судорожные подергивания. Потом он начал чихать. Первый залп был долгим, меланхолическим. Второй был как бы ответным. «Они борются за меня, — думал он, — парни хорошие и парни плохие устроили перестрелку внутри меня. Апчхи! О Боже ты мой! Апчхи! О Господи, прости его, ибо он не ведал, что творил!»
Он поднялся и, зажимая рот рукой, другой зажег газовую горелку. Обхватив себя руками, он, как заключенный в камере, начал мерить шагами комнату, на каждом шагу припадая на колени. От угла ковра мисс Даббер он сделал десять шагов, потом, повернув под прямым углом, сделал восемь шагов. Остановившись, он оглядел получившийся прямоугольник. «Как это вытерпел Рик? — спросил он себя. — Как вытерпел Аксель?» Он поднял руки, сравнивая ширину каморки и обхват рук. «Господи, — вслух прошептал он. — Я еле-еле помещаюсь здесь».
Взяв свой окованный металлом и так и не открытый чемоданчик, он оттащил его к огню и сел там, насупив брови; глаза Пима поблескивали в отсветах пламени в то время, как озноб колотил его все сильнее. «Рику следовало умереть тогда, когда я убил его». Пим прошептал эти слова вслух, не побоявшись вслушаться в их звучание. Вернувшись к письменному столу, он опять взялся за перо. Каждая написанная строка отступает, выстраиваясь позади. Сделать это раз и навсегда и умереть. Он начал записывать строки, и улыбка вернулась к нему. «Любовь — это то, что можно предать, — подумал он. — Предательство возможно лишь тогда, когда любишь».
Мэри тоже молилась. Она стояла, преклонив колени и устремив взгляд в черноту между ладонями, на школьной подушке для молитв, молилась, чтобы очутиться не в школе, а в их старой саксонской усадебной церкви в Плаше, охраняемой с двух сторон коленопреклоненными отцом и братом, и внимать страстным возгласам полковника и Его преподобия викария Высокой англиканской церкви, так усердно громыхавшего кадильницей, что она звенела, как церковный колокол. Или стоять на коленях в ночной рубашке возле постели у себя в комнате и молиться о том, чтобы ее оставили дома и никогда больше не отправляли в школу. Но сколько бы она ни молилась и ни просила Всевышнего, она понимала, что не может быть в другом месте, кроме того, где она находится, а находится она в английской церкви Вены, куда приходит каждую среду к ранней обедне в обычной компании других набожных и активных христиан, возглавляемой женой английского посла и женой американского посланника, вместе с Кэролайн Ламсден, Би Ледерер, тяжелой артиллерией из голландцев, норвежцев и мелкой шушеры — немцев из находящегося поблизости германского посольства. Фергюс и Джорджи маячат на задней скамейке, рука об руку, так что ни единой набожной мысли не протиснуться между ними, а в школе нахожусь вовсе не я, в ней находится Том, и вовсе не Господь Бог, а
Джайлс Мэриот, капеллан, пригласил всех чистых сердцем и смиренных помыслами, исполнившись верой, приблизиться к нему. Мэри встала, одернула юбку и направилась по проходу. Перед ней шли Кэролайн Ламдсден с мужем, но, согласно обряду, обмениваться приветствиями надо было не до, а после причастия. Джорджи и Фергюс не шелохнулись на своей скамейке, высокомерно отвергнув возможность пожертвовать агностицизмом и укрыться в убежище веры. «А может быть, они просто не знают, что надо делать», — подумала Мэри. Прижав руки к подбородку и наклонив голову, она опять принялась молиться. О Боже! О Магнус! О Джек, научи меня, как мне быть дальше! Он стоит позади, в шаге от меня, я чувствую, как пахнет от него сигарным дымом. Том заметил и это. «Он курит сигареты, мам, такие маленькие, те, что папа курил, когда бросал свои сигареты». И он прихрамывал, когда пробирался вдоль своей скамейки. И прихрамывал, двигаясь по проходу. Следом за Мэри шли десятки людей, в том числе супруга посла и ее прыщавая дочка и стайка американцев. Но хромой — это все же хромой, и добрые христиане при виде такого увечья приостанавливаются и с улыбкой пропускают вперед калеку, и вот он уже у нее за спиной, объект всеобщих благодеяний. И каждый раз, когда стоящие в очереди люди делают шаг, приближаясь к алтарю, он прихрамывает так доверительно, словно еще минутка, и он шлепнет меня по заднице. Ни разу еще хромота не казалась Мэри столь явной, столь вопиюще наглой. Веселый взгляд жег ей затылок, и с приближением таинства лицо ее начинало гореть. Возле алтаря, прежде чем отправиться на место, преклонила колени Дженни Форбс, жена служащего из корпуса администрации. И правильно сделала, если учесть, что она творит с новым молодым архивариусом. Мэри благодарно шагнула вперед и встала на колени, заступив на место Дженни. «Отлипни от моей спины, ты, мерзавец, оставайся на месте». Мерзавец так и сделал, но слова, которые он тихонько пробормотал ей вслед, отдались у нее в ушах, прогремев, как удар грома: «Могу помочь отыскать его. Я пошлю донесение в штаб».
И тут же мощным хором в ней зазвучали вопросы: «Каким образом пошлет? Донесение о чем? Чтобы показать ей ее предательство? Чтобы объяснить ей самой, почему, возвращаясь с дамского конкурса булочек, она не указала на него пальцем, не бросила ему в лицо обвинение, когда он улыбнулся ей через улицу? Почему она не крикнула: „Арестуйте этого человека!“, хотя Фергюс с Джорджи парковались шагах в сорока от дверей, откуда он вынырнул — веселый и беззаботный, совершенно не похожий на мерзавца и хулигана? Или после, когда он появился метрах в шести от нее в швабском супермаркете».
Джайлс Мэриот глядел на нее в замешательстве, не понимая, почему она не берет второй раз протягиваемое ей тело Христово. Жестом, привычным с детства, Мэри поспешно сложила ладони правую поверх левой, крестом. Он положил ей на ладонь облатку. Она поднесла ее к губам и почувствовала, что облатка сначала не лезет в рот, а потом не проглатывается, лежит как деревяшка на пересохшем языке. «Нет, я недостойна, — горестно подумала она, ожидая, пока поднесут чашу. — Это истинная правда. Недостойна подойти к престолу Твоему и любому другому престолу! Каждый раз, как только я отказываюсь изобличить его, я совершаю еще одно предательство. Он искушает меня, и я всем своим существом устремляюсь к нему. Он влечет меня к себе, и я говорю: „Да, я готова“. Говорю: „Я приду к тебе ради Магнуса и ради моего ребенка. Я приду к тебе, если ты ясность, будь ты даже самим злом, потому что мне нужен свет, любой свет — ведь я бьюсь как рыба об лед во тьме. Приду к тебе потому, что ты другая сторона Магнуса и, значит, другая сторона меня“».