Идеалы христианской жизни
Шрифт:
К концу девяностых годов Рачинский стал чувствовать сильное изнеможение. По смерти матери он из школьного дома переселился в свой помещичий дом и передал часть своих занятий своим выученикам-учителям. Но сам он все же продолжал работать до полного изнеможения. Один из его сотрудников вспоминал потом: «Сколько раз приходилось видеть, как через силу он занимался в классе. Вдруг замолкнет. Посмотришь, а он стоит, опершись одной рукой на стол, а другой взявшись за голову, и шатается.
– Да вы оставили бы, Сергей Александрович, – бывало, скажешь ему, – мы и без вас как-нибудь справимся.
– Нет, друзья мои, дайте мне воды, я
И так занимался он опять до нового головокружения, а иногда и обморока, пока не падал. Только опомнившись, бывало, пробормочет:
– Да, видно, я уже больше не гожусь быть учителем».
В этом постепенном изнеможении старого труженика и подвигоположника русской школы самым светлым лучом был праздник – день его именин. Несмотря на страдную пору сельских работ, все бывшие ученики Сергея Александровича бросали свои полевые работы и собирались в полном составе на праздник в Татево, приходя иногда за десятки верст.
Бывшие татевские школьники, священники и диаконы переполняли алтарь скромной деревенской церкви, а певцы, учителя и ученики составляли громадный хор и исполняли особенно торжественно все любимые песнопения Сергея Александровича. Оживление в его последние годы внесли его поездки в Петербург, где он гостил у друга и товарища своего по Московскому университету, бывшего раньше, как и он, московским профессором, – Константина Петровича Победоносцева, обер-прокурора Святого Синода. В Петербурге он участвовал в работах по выработке положения о церковно-приходских школах.
Замечательно признание, высказанное о работе Сергея Александровича Рачинского другим человеком, тоже задумывавшимся над народным образованием, графом Львом Николаевичем Толстым, который сам признавал свои опыты над сельской школой мало удачными. Он завидовал успехам Сергея Александровича, как сам говорил, и не раз собирался приехать в Татево. В одном из своих писем он писал: «Мне дорого будет видеть, как много серьезнее, глубже вы во всей силе душевной отнеслись к тому самому предмету, к которому я отнесся так первобытно».
В Татево съезжалось много народу со всей России. Одни за тем, чтобы поглядеть на Сергея Александровича и на его школу, другие – чтобы поучиться у него школьному делу, и в особенности борьбе с пьянством.
Но особенно обширна была его переписка, которую он вел до самой смерти со множеством лиц, аккуратно отвечая на все получаемые письма, нравственно поддерживая и ободряя всех тружеников на нивах народной церковной школы. Все получаемые им письма он собирал, переплетал их по годам и завещал в Императорскую публичную библиотеку, указав срок, когда они могут быть напечатаны. Эти письма составили сто томов.
Он дорожил этой перепиской, во-первых, потому, что видел в ней общее признание торжества тех идей, которым он служил, которым отдал всю свою жизнь, вообще потому, что видел в ней лучший способ широкого распространения его мыслей о народном образовании и трезвой России.
В 1899 году он был утешен высочайшим рескриптом государя императора, озаглавленным на имя «Почетного попечителя церковно-приходских школ четвертого благочинского округа Бельского уезда Смоленской епархии Сергея Рачинского». Ему была пожалована пожизненная пенсия в три тысячи рублей, которой он пользовался только три года, отдавая ее на содержание своих любимых школ. В рескрипте говорилось:
«Обширное образование ваше и опытность, приобретенные
Труды ваши по устройству школьного обучения и воспитания крестьянских детей в нераздельной связи с церковью и приходом послужили образованию уже нескольких поколений в духе истинного просвещения, отвечающем духовным потребностям народа. Школы, вами основанные и руководимые, состоя в числе церковно-приходских, стали питомниками в том же духе воспитанных деятелей, училищем труда, христианских добрых нравов и живым образцом для всех подобных учреждений».
Это признание его заслуги с высоты престола обрадовало и ободрило Рачинского. До конца, которого, несмотря на его слабость, никто не ожидал так скоро, он продолжал свои обычные труды. За несколько дней до смерти он собирался по экзаменам в окрестные школы, хотя говорил, что с ужасом помышляет об этой поездке.
Второго мая ему исполнилось шестьдесят девять лет. В этот день он встал, как обыкновенно, рано, а в девять часов утра, выпив кофе, прилег, как это часто в последнее время бывало, отдохнуть с газетой в руках, заснул и более не просыпался.
Ежегодно пятого июля съезжаются в Татево ученики Рачинского и почитатели и совершают торжественную заупокойную литургию и панихиду по дорогому учителю. Его скромная могила в этот день обильно усыпается цветами. Звонкие детские голоса школьников Татевской школы, подкрепляемые мощными голосами взрослых и пожилых его учеников, поют над ним надгробные песни и гремят ему «вечную память».
На надгробном памятнике своем Рачинский желал видеть слова: «Не о хлебе едином жив будет человек, но о всяком глаголе, исходящем из уст Божиих». Эти слова напечатаны на тихом кладбище, на скромной могиле апостола рукой церковно-народной школы.
Духовную пищу, глагол Божий, свет Христов, «просвещающий и освящающий всякого человека, грядущего в мир», – вот что широкой душой и любящим настойчивым сердцем нес Рачинский русскому народу, который он так понял и так чтил, которому он так страстно желал добра.
И на этих страницах мы потому с такой полнотой остановились на нравственном облике и на жизненному труде этого замечательного человека, что, нам кажется, он служил исчерпывающим примером того, как можно быть в миру исповедником Христовым. Все, что так сродно человеку известного положения и высокого образования: гордость ума, сомнение, презрение к тайнам веры, – все это он оставил и в восторге преклонился перед Христом распятым, с собой преклоняя пред Ним детский мир русской деревни. И если подвиг исповедничества, возведенного в систему жизни, – упорный, ежедневный, неослабный – есть самая огромная и самая достойная проповедь Бога и величайшая хвала Ему воздвигаемая, то в день последнего суда Рачинский во главе неисчислимой, быть может, рати русского сельского населения, просвещенного им глаголом Божиим, исторгнутого им из кабаков, из цепких сетей пьянства, исторгнутого не только в глухом углу родного Татева и его окрестностей, но по всей России, живым делом возбужденного им движения трезвости, может с дерзновением сказать Подвигоположнику Христу: «Се аз и дети, яже дал ми еси, Господи».