Идеология национал-большевизма
Шрифт:
Сразу после ноябрьской демонстрации появилась статья Ярославского, в которой сообщалось, что при разгоне контрдемонстрации оппозиции раздавались антисемитские выкрики. (Известно, что разгон этот был организован Углановым.) Тот же Ярославский (единственный из делегатов) подробно распространяется на пятнадцатом съезде по поводу антисемитизма. Сталину было удобно выбрать его своим рупором в этом вопросе, ибо он обвинил саму оппозицию, что именно ее поведение спровоцировало вспышки антисемитизма.
«Я знаю, — заявил Ярославский на съезде, — что борьба с оппозицией развязала очень много всяких нездоровых явлений. Тов. Сталин совершенно
Приведя вышеуказанный документ партячейки в Сохондо (на что из зала съезда раздался голос: «Политическая спекуляция, конечно, есть!»), Ярославский утверждал, что это единичный случай и что на место тут же был послан инструктор для разъяснения. «Но, когда оппозиция, — сказал Ярославский, — пытается подсунуть партии обвинение в антисемитизме, это есть... отравленное оружие бесчестной клеветы».
В другом выступлении на этом же съезде Ярославский заявил, что оппозиция сама развязывает антисемитизм. Смысл этого обвинения был более чем ясен — еврейские лидеры оппозиции, вызывая протест против оппозиции как таковой, вызывают недовольство и против евреев вообще. Рютин по сему поводу закричал с места: «Правильно!»
Ясный смысл своего высказывания Ярославский постарался затемнить провокационной ссылкой на некую «Программу коммунистической рабочей партии», в которой Сталин обвинялся в том, что «развязал руки еврейской буржуазии», которая вызывает, по словам «Программы», «общенациональную ненависть ко всему еврейству».
Еврей как рупор антисемитизма был важным изобретением Сталина. Выбор им для этой цели Ярославского носил двоякий характер. Широкие слои населения могли и не знать подлинную фамилию Ярославского. Его псевдонимное имя Емельян также носило как нельзя более русский характер. О его еврейском происхождении знали только партийные активисты. В то же время миллионы продолжали считать его русским, тем более в роли человека, признавшего законность антисемитизма.
ДЕКЛАРАЦИЯ МИТРОПОЛИТА СЕРГИЯ
Укрепляющийся исподволь национал-большевизм не мог вновь не проявиться и в религиозной политике. Поскольку, однако, руководство этой политикой оставалось в тех же руках, что и ранее (руководство ею осуществлял все тот же ответственный сотрудник ГПУ Тучков), любые ее изменения в двадцатых годах могли мотивироваться только в рамках общих принципов советской антирелигиозной политики первых лет революции. Сталин мог тогда менять ее, лишь предлагая новую тактическую мотивировку. В результате возникала неопределенность, которая вела к хаосу и неразберихе, откуда можно выделить лишь общую тенденцию. Это именно и наблюдается в двадцатых годах, что подмечено разными наблюдателями, а особенно Красновым-Левитиным, чьи работы являются важным источником по церковной истории этого периода.
Начиная с 1925 г., сразу после смерти патриарха Тихона, ГПУ предпринимает огромные и, казалось бы, малопонятные усилия, чтобы найти людей внутри патриаршей церкви, готовых принять
Ничто не мешало ГПУ в любой момент возобновить против нее натиск, подобный тому, какой был сделан в 1922-1923 гг.
Ссылка на то, будто эта политика мотивировалась тем, что массы верующих были против обновленчества, не может быть принята во внимание. Советская власть совершенно не считалась с интересами верующих, а особенно с их вкусами, тем более что такие идеологи советского атеизма, как И. Скворцов, следуя Троцкому, вообще полагали, что они вызвали изменения в церкви как таковой и что обновленчество есть та же старая церковь, однако пошедшая на уступки. Было ясно, что любая легализация патриаршей церкви лишь ускорит распад обновленчества. Сталин мог внешне мотивировать необходимость этого шага тем, что обновленческая церковь вызвала недовольство среди крестьян и что ради «смычки» с ними необходимо добиться и компромисса с «тихоновской» церковью.
Вся натянутость и непоследовательность религиозной политики того времени видна хотя бы в том, что государство вовсе не постеснялось пересажать в то время весь тогдашний епископат, добиваясь компромисса силой, и при этом как будто бы стеснялось дать всю полноту власти заведомо лояльному обновленческому епископату.
К началу 1927 г. Тучкову удалось добиться от группы епископов во главе с митрополитом Сергием (Страгородским) компромиссного заявления о признании советской власти. В этом заявлении формулировалась умеренная национал-большевистская программа, но с религиозным обоснованием. «Мы хотим быть православными, — говорилось в декларации группы епископов, — и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи».
Обращает на себя внимание удивительное сходство этой формулировки со словами Шульгина в его книге «Три столицы»: «Радоваться всяческим достижениям и печалиться всяким неуспехам».
Вряд ли это совпадение случайно как раз в период сенсационного успеха этой книги за рубежом. Если митрополит Сергий сознательно использовал перифраз слов Шульгина, то он тем самым умышленно напоминал эмигрантам первую часть шульгинского заявления: «Можно всеми силами души быть против советской власти и вместе с тем участвовать в жизни страны!» Странно, что современники не заметили этого тонкого хода митрополита Сергия...
Эта декларация оправдывалась с точки зрения христианского квиетизма: «Забывали люди, что случайностей для христианина нет и что в совершившемся у нас, как всегда и везде, действует также десница Божия, неуклонно ведущая каждый народ к предназначенной цепи».
Таким образом, согласно духу декларации, большевистский режим в России с его целями, как бы к ним ни относиться, был предначертан Божественным промыслом.
Никаких псевдореволюционных лозунгов в декларации не содержалось. Не было никаких намеков на «христианский социализм». Не утверждалось даже, что в СССР царит самый справедливый режим. Декларация призывала верующих принять систему такой, какая она есть, и оставаться ей верным. Надо сказать, что сравнение заявления Илариона в 1923 г. и декларации 1927 г. говорит о том, что Иларион шел гораздо дальше в признании советской власти, чем митрополит Сергий и другие епископы в 1927 г. От них не потребовали и этого.