Идея фикс

Бояджиева Людмила Григорьевна

— Если восточный царек не подтасовал данные экспертизы, похоже, ты наследник огромного состояния и немного… немного араб! — похлопал его по плечу Келвин.

— И к тому же — певец! — засмеялась Софи. — Ты рассказывал мне, что русская женщина очень тронула тебя теплотой и душевностью.

— Она славная, славная, славная… — Сид стиснул виски и закрыл глаза. — Но в это невозможно поверить!

— Черт! Такой расклад не приходил и мне в голову! Женщины еще более легкомысленны, чем я полагал. Но почему не предохранялся этот искушенный в страсти восточный гость? Хотя… хотя мы все были уверены, что меры безопасности принимает

женщина. А у них еще не было этих мер. И все же надо проверить сведения Мухаммеда… — засомневался Келвин.

— Арчи… Он ничего не подтасовал. Я вообще для него не подарок. Не мусульманин и не собираюсь им становиться, не склонен к политике и вообще… У меня нет сыновьих чувств, Арчи… К счастью, ему нужен не я. — Сид посмотрел на Софи: — Мухаммед ждет внука, который мог бы появиться у меня от брака с мусульманкой.

— Боже! — Софи остолбенела.

— Нет, нет! — Сид опустился рядом и обнял ее колени. — Никаких мусульманок. Только ты, ты…

— Ого, дорогие мои… — улыбнулся Арчи. — А ведь этот маневр я предвидел, посылая тебя к графине… Хорошая пара. Мечтал заполучить тебя, детка, в невестки старый фантазер!

— Что же мне делать? — растерянно озирался Сид.

— То, что считаешь наиболее приятным. Принцип аскетического гедонизма — ты помнишь? Выбирай из предложенного ассортимента только то, что тебе по вкусу, и не замечай остального! Продолжишь учиться, начнешь почаще наведываться во Францию и Германию для изучения живописи, музыки. На праздники станешь посещать отца.

— У них там свои праздники. Посещать я буду тебя, Арчи. Ведь ты останешься здесь?

— Буду сидеть в «родовом гнезде» и ждать визитов его законного хозяина. Вернее, вас обоих, дети.

— А на Рождество я приглашен во Флоренштайн. Хочу пройти по гребню крыши с завязанными глазами.

— Но это не самое главное? Вы с Софи, как я понимаю, намерены объявить нечто приятное?

— Какой же ты хитрюга, Арчи! — Сид обнял старика. — Я всегда хотел иметь такого друга. Извини, на меня сегодня свалилось слишком много всего. Ущипни меня, Софи!

— С удовольствием! — Софи поцеловала Сиднея. — Ну как?

— Кажется, все потихоньку утрясается. — Сдерживая слезы, Келвин высморкался. — У моей племянницы появился хороший жених, мой юный друг, между прочим. Ты еще не в курсе, Сид: Софи признала меня своим дядей.

— О! Только не сейчас! Новой истории я не вынесу.

— Потом, потом, дорогой. Пока посмеемся над этой шуткой — я все-таки разбогател! — Келвин победно постучал кулаками о резные подлокотники кресла. — В вечер нашей первой встречи я отправился грабить злодея, обокравшего меня. Если б не твое нападение, Сид, возможно, я сейчас сидел бы в тюрьме.

— Выходит, старина, мы с тобой ужасно везучие… — Сид запнулся, сраженный растерянностью. — Господи, что я сейчас должен делать?

— Полагаю, тебе надо спешить в аэропорт, мальчик. Некая зеленоглазая, рыжеволосая женщина ждет тебя. Постарайся быть сильным и добрым.

— Арчи хотел сказать — будь самим собой, и тебе ни о чем не придется жалеть. К тому же и речи быть не может о том, чтобы Сид отправился на такую ответственную встречу один. — Софи вскочила: — Через десять минут я буду готова.

Во время церковной службы, когда голоса певчих возносились ввысь к куполу, ближе к господу, Анне частенько являлись видения. Как блоковская девочка, она пела о всех,

потерявших радость, веру, и видела светлую гавань, приютившую заблудившиеся корабли, очаг, согревший путников на чужбине. Вспоминая последнюю строку стихотворения, Анна не сомневалась — поэт был несчастен и одинок, когда писал ее: «И только высоко, у самых врат, причастный тайнам плакал ребенок, о том, что никто не придет назад…» Придут, обязательно придут… Добро струится на землю, подобно солнечным лучам, и озаряет души страждущих…

В местной клинике снимки мозга показали скверный диагноз. Самый скверный. Анна поняла это по глазам матери. Вот отчего, оказывается, случались внезапные приступы слабости, головокружения. И сознание во время службы Анна теряла не от религиозного исступления, как полагали местные безбожники, а от опухоли.

— В Москву надо ехать, в Центр. Одна теперь надежда. — Мать отвернулась от висевшей в красном углу иконы. Боялась, что заметят темные, всевидящие глаза ее сомнения. — Как же так, Анжела, ты к богу, а он от тебя отвернулся?

— Не надо, мама. Так, наверно, лучше. Ни в какую Москву я не поеду. И денег таких у нас нет, и зачем? — Обе умолкли, оставив боль при себе.

Марья Андреевна страдала за дочь. О ее несложившейся жизни. И отчего же вышло все так — ни мужа у девочки, ни детей… Ошибки, ох, ошибки… Куда ни глянешь — погибшие надежды. Кладбище надежд… Она плакала и молилась.

Анна об ошибках Анжелы не думала. Другая женщина, другие страдания, другие радости. Появился вдруг на Пасху откуда-то из той, другой жизни паренек-американец. Много могла бы рассказать ему о себе Анна, но не рассказала. Сын Арчи Келвина. Эх, и наломала дров Анжела в то лето! Словно с цепи сорвалась. Очень хотелось из города вырваться, от Паламарчука ускользнуть, от Сашки… Глупая, не знала, что творила, металась, билась, как птица в клетке…

…В тот вечер, когда Сашка отказался зайти в гости к «Шаху», Анжела пошла туда одна. И попала в мир, о котором грезила в своем оклеенном афишами сарае. Понятно, что дом не буржуйский, а наш, «гостевой», только везде видны замашки настоящего капиталиста! И ароматы, и свет, и не жмотская, не нашенская какая-то роскошь. К чему, например, одинокому мужчине везде вазы с фруктами держать? А цветы?

В спальне играла музыка. Еще там были курящиеся благовония, ковры, дорогущие букеты во всех, даже напольных вазах и сервировочный столик, заставленный такими вкусностями, которых и в ресторанах не подавали! А шампанское торчало из ведерка со льдом — такое только на картинке в кулинарной книге можно было увидеть. Но все это заметила Анжела потом, поскольку принес ее на руках и опустил в развал парчовых подушек страстный красавец, точно такой, как был в кино про «Анжелику». Только тот, жестокий, хотел убить ее, а этот — нежный, пылкий, осыпал горячими поцелуями и шептал напевные, чудные слова на своем языке…

Потом он говорил по-русски такие речи — заслушаешься! Хотя к шампанскому не притронулся — у них религия спиртное отрицает, — вел себя, словно хмельной. В глаза смотрел, выговаривал упрямо, настойчиво: «Ты очень красивая, ты нежная, сладкая… В моей стране ты была бы как драгоценный камень!» На шее Анжелы оказалось колье с изумрудом — под цвет глаз… Она осталась у Али на всю ночь и завтра пришла снова. Он сиял от радости, заваливая девушку цветами, подарками, доводя до неописуемого восторга речами и ласками.