Иди до конца
Шрифт:
Терентьев глядел на темнеющее небо и вспоминал, как в годы ссылки часто выбирался подальше от «места обитания» и ложился на землю. Он мог часами лежать так и любоваться небом. В пустоте неба было что-то манящее, хватающее за сердце. Оно звало к себе, кружило голову. Терентьев тогда досадовал на землю, на земле ему было не очень удобно, так сложилась его жизнь. Зато там, вверху, открывались просторы на все стороны — лети мыслью, куда хочешь, мечтай, о чем вздумается. Друг Терентьева поэт Танев выразил это чувство стихами, Терентьев часто бормотал про
— А вот Щетинин всегда неплохо чувствовал себя на земле, — вслух сказал Терентьев. — Земля ему своя, он крепко упирается в нее обеими ногами. Этому не пришлось тосковать о «пустой пустоте»!
Терентьев улыбнулся. Михаил, Михаил, милый надоедливый друг, сколько ты мне попортил крови, сколько сделал добра! Да, конечно, на земле хорошо: сейчас, после многих лет испытаний, я чувствую это особенно ясно! Но только я не хочу забывать и о небе, земля без неба темна!
Одна звезда за другой вспыхивали в холодеющей вышине. Когда их стало много, Терентьев встал и, запахнув пальто, побрел к поселку.
29
Щетинин нашел Черданцев в пустой конторке Пономаренко: чтоб не мешать расчетам, начальник цеха переселился в комнатушку к мастерам и передал диспетчеру, чтоб ему звонили туда. Черданцев неторопливо и аккуратно заполнял цифрами один лист за другим. Щетинин ценил аккуратность, но не терпел медлительности. Он сам схватил логарифмическую линейку. Подсчитывал он с такой быстротой, что Черданцев не успевал записывать посыпавшиеся на него цифры.
Часа через два Щетинин бросил линейку и потянулся.
— Отлично поработали! Ну-ка, поглядим, что получается в итоге, и по домам!
Из конторки они вышли вместе. Черданцев решил посмотреть, не расстроился ли налаженный процесс в пачуках, Щетинин пошел наружу. Черданцева подозвал мастер и попросил позвонить Спиридонову.
— Зайди ко мне в электролизный, — сказал Спиридонов. — Всем наказывал: как появишься, сейчас же чтоб позвонил, — три часа не выхожу из кабинета!
— Могли звякнуть в конторку.
— Не мог. Там у тебя ученое начальство расположилось, а надо без него.
Когда Черданцев пришел к Спиридонову, тот запер дверь. Все это было так непохоже на его обычаи — и длительное сидение в кабинете и закрывание дверей, — что Черданцев посмотрел на него с тревогой.
— Важная причина, — объяснил Спиридонов. — Причина эта — ты. Ну, рассказывай, шебутная голова, что ты там, в науке своей, натворил?
— Не понимаю, Степан Степаныч, о чем вы?
— Вот еще, не понимаю! Все понимаешь! Рассказывай, рассказывай! Такое о тебе узнал — ночь не спал! Ну, был бы ты помоложе — ремень бы снял, честное слово!
У Черданцева сжались губы, похолодели руки. Он встал.
—
— Сиди, сиди! Разговор долгий, в ногах правды нет.
— Я спрашиваю, кто вам насплетничал?
— Уж и насплетничал? А я так думаю: правда!.. Набезобразничал, да еще как! Живешь среди людей, а держишься не по-людски!
— Нет, скажите: Щетинин?
— Кто же еще? Дылда та высоченная все отмалчивается. За вечерок ежели пять слов промычит — много!
— Ничего я вам не скажу! Нечего мне говорить. А недовольны, поспрошайте еще своего Щетинила, он все разъяснит, что было и чего не было.
Спиридонов укоризненно покачал головой:
— Гонор не по делам, Аркаша!.. Ладно, зайдем с другого бока… С отцом, покойником Николаем Семенычем, поделился бы, что произошло?
Черданцев старался не глядеть на Спиридонова.
— Отцу сказал бы…
— Значит, и мне скажешь, Аркаша. Не тяни, говорю, нелегко было слушать о тебе такое! Мы же тобой тут все гордились! И вдруг!..
Черданцев запинался. Спиридонов задавал вопросы, настойчиво вытягивал ответы. Потом, хмурый и взволнованный, он заходил по комнате. Черданцев редко видел его таким расстроенным.
— Поймите, Степан Степаныч! — горячо сказал Черданцев. — Он был в моих глазах не Терентьевым, плевать мне на какого-то Терентьева — нет, самой наукой!
Спиридонов все больше хмурился. — Слушай, Аркаша, — сказал он, останавливаясь, — ты никогда не задумывался, почему ни твой любимец Пономаренко мне, ни я ему никогда не подкладываем пакости?
— Еще бы вы подкладывали!
— Во-во, еще бы! А почему? Одно дело работаем, винтики одного механизма; навреди в чем я ему или он мне — большое производство развалится. А между прочим, думаешь, я так и мыслю себе, что он винтик там или рычажок? Да ни в какую! Всегда помню, каков он человек, и сообразуюсь с этим. И он меня помнит, каждый пустячок во мне учитывает, такой уж он, этот твой Пономаренко!
— Ну и что же?
— А вот то! В науке вашей каждый работает свое. Уж где-где, а там нельзя забывать, кто чем дышит.
— Да поймите, Степан Степаныч, это же форма, что корпят над своим. А существо — одна наука, нет особой для каждого ученого!..
— Эх, Аркашка, Аркашка, путаницы у тебя в голове — не приводи бог… Одна, одна!.. И матери с отцами одно дело делают — поддерживают человеческий род, так ведь, по существу? А ребенок все же свой, не форма это, правда?
Черданцев вспыхнул:
— Что это вы все один и тот же аргумент суете: мать, ребенок!
— Не знаю, кто еще, а, видимо, аргумент сильный, если я не один… Теперь окажи: и сейчас считаешь себя правым?
Черданцев опустил голову и ничего не ответил. Спиридонов положил ему руку на плечо.
— А дальше как надумал? Собираешься возвращаться в институт?
Черданцев пожал плечами.
— А что остается? Я у них в штате.
— Штат не душа. По душе ты не институтский, а заводской. Здесь твое место.