Иди и умри
Шрифт:
– У нас писто… леты, – объяснил, вставая с паркета, младший из милиционеров.
– Еще не хватало, чтобы вы целый день с оружием в руках около меня ходили. Ты не обижайся, Егор. Я Кисина колбасил, когда мы с ним еще пацанами в ДЮСШ «груши» обрабатывали.
– Хорошо, – вдруг сказал Глеб. – Собирайся.
Последнее, надо думать, относилось к Крыльницкому. Надо думать – потому что в комнате присутствовал лишь один, к кому он мог так обратиться. Но было в его тоне нечто, что заставило всех замолчать и обратить на него
Он надевал через голову майку, стараясь прятать внезапно покрасневшее лицо.
– Мы уходим.
– Как уходим? – прошептал, словно мог скрыть это от Струге, Крыльницкий.
– Ногами. – Закончив с майкой, сержант принялся натягивать штопаный свитер.
Антон Павлович растерялся, а Пащенко захлопал глазами. Кусая губу, зампрокурора наблюдал, как парень прячет, чтобы его не было видно из-под воротника формы, воротник свитера.
– Как это – «уходим»? – спросил он. – Вы остаетесь, ребята. Просто Антон Павлович устал. И резкие движения излишни, а не то я сейчас позвоню командиру роты.
– Звоните, – зло выдавил сержант. – Пусть меня уволят. Я в прислугу не нанимался. Ладно бы баба, ее капризы понять можно. Но тут же все крутые…
– Ты с кем сейчас разговариваешь? – вкрадчиво поинтересовался судья.
– С собой, – отрезал Звонарев. – Думаете, мы не знали, что вы первоклассный боксер? Или считаете, если вы в суде работаете, то о вас нет мнения за его стенами? Мне, например, очень хотелось посмотреть на человека, которого уважают в ментовке. Посмотрел. Теперь можете звонить, мы уходим.
И, глядя на остолбеневшего Струге, добавил:
– Или, может, вы нас еще и изобьете? Чтобы окончательно доказать своим знакомым, что мы ни на что не годны?
Струге помолчал, потом вдруг махнул рукой в сторону входной двери и ушел.
Задерживать милиционеров Пащенко не стал. Дождавшись, пока они зашнуруют свои высокие, холодные для зимы ботинки, он придержал дверь и захлопнул ее, едва те вышли.
– Да… – выдавил он и направился на кухню.
– Сейчас ужинать будем, – сообщила Саша, повернувшись на шум. На плите, громко шкворча, шипели оладьи, и она не могла слышать ничего, что происходило за ее владениями. – Пусть ребята руки моют.
– Ребята ушли домой.
– Как это? – застыла с ножом в руке женщина.
– Пусть к девчонкам своим сходят, – нашелся Пащенко. – К родителям съездят. Что им у вас, год жить, что ли?
Если бы не возмущение Пащенко, которое Саша ошибочно приняла за искреннее, она бы не поверила.
– Странно, – бросила она. – Глеб говорил мне, что сирота, а у Егора родители в Калуге… Ну, нет, так нет.
Добившись своего, зампрокурора вошел в зал. Там, у телевизора, с пультом в руке, занял оборону Антон Павлович.
– Нехорошо, брат.
Вадим сел рядом.
– Стыдно, брат… Ты с Лукиным войну ведешь, он долбит тебя, а ты на пацанах отрываешься. А пацаны-то как раз правильные. Вот если
Впервые в жизни Струге смотрел аргентинский сериал и не отрывал глаз от экрана.
– А ведь ты на самом деле остался без охраны, – говорил Пащенко. – Но назад ее не позовешь. Нет? Нет, не позовешь…
– Мальчики, за стол! – донеслось из кухни.
– Пошли. – Зампрокурора хлопнул судью по колену и встал. – А мальчишкам оладьи к месту бы сейчас пришлись. Ты видел его свитер?
Струге не спал всю ночь. Нет, его не мучил очередной приступ бессонницы, когда он, стараясь не касаться, чтобы не разбудить, Саши, ворочался с боку на бок и думал о дне грядущем. Это было не бдение из-за смертельной усталости, когда от боли в голове невозможно сомкнуть глаз.
Вместе с этим не было и чувства стыда за беспричинно обиженных людей. Отсутствовала симптоматика той болезни, которая именуется переживанием за содеянное.
Он лежал, смотрел в черный потолок и думал о том, что тот мерзавец, третировавший его по телефону в течение нескольких недель, наверное, был прав. Вряд ли его право носить мантию стоит того, чтобы сейчас лежать, мучиться непониманием своих чувств и портить жизнь другим. Знал, знал Лукин, что делал. Мелочь, а приятно…
Мудрый Игорь Матвеевич чует кровь из чужих ран быстрее всех других хищников.
Звонок будильника застал Антона в душе. Горячая вода нестерпимо жгла плечи, и, когда стало уже совсем нестерпимо, он отключил ее и до отказа вывернул кран холодной воды.
Кургузов, Кургузов…
Разобраться, а потом забрать ребят и сходить с ними в ресторан. Или позвать их, Пащенко и махнуть на реку, к сторожу Кузьмичу, на рыбалку.
Интересно, в футбол они играют или нет? Если да, то можно было бы затащить их в городскую команду любителей, в которой они на передовых позициях вот уже лет семь или восемь.
Сделать это никогда не поздно, но сначала – позвонить командиру роты ППС, чтобы он не казнил ребят. Струге не виновен перед ними – он был уверен, но внутри точил червяк, который не дох ни от кипятка, ни от ледяной воды.
Однако звонок пришлось отложить до прибытия в суд. Саша, еще вечером не подававшая никаких признаков болезни, проснувшись, почувствовала себя разбитой.
– Может, «Скорую» вызвать?
– И что они сделают? – отреагировала, смахивая с мокрого лба волосы, Саша. – Дадут анальгин с димедролом и посоветуют обратиться в поликлинику по месту жительства?
Когда рядом с Антоном мучился родной человек – раньше это была мать, а теперь – Саша, он всегда чувствовал себя напрасно рожденным. Все его могущество и власть превращались в пустяк, и судья слышал голос сверху: «Зарвался, брат, зарвался… О душе перестал думать. А за это ответ держать нужно…»