Иди полным ветром
Шрифт:
– А вы? Что же вы?
– Мы?.. Ничего, – пробормотал Стогов.
– Ничего… – повторил Федор.
2
Давно уж осознал Федор, что произошло на Сенатской площади. И все-таки надеялся: государь не озаглавит царствование виселицами. С этой надеждой прошел Тихим, Индийским, Атлантическим. Не покидала она ни на Филиппинах, где «Кроткий» чинили, ни в штилевом безмолвии Зондского пролива, ни у базальтовых скал острова Святой Елены, последней обители Наполеона Бонапарта.
Правда,
В Портсмуте, в домике из красного кирпича, что был рядом с отелем «Джордж», Федор нашел Кокрена-старшего.
– Миссис Кокрен? – переспросил старик, отирая слезящиеся глаза. – Она уехала.
– Куда? – вскрикнул Федор.
Старик вздрогнул.
– Куда? – тихо повторил Федор.
Старик понял: так не спрашивают из простого любопытства. «Вот этот, – подумал он, глядя на статного темноглазого лейтенанта, – этот будет счастлив». Старик процедил:
– В Кронштадт, к благодетелям. – И прибавил резко: – Прощайте!
А нынче – кронштадтский рейд, иссеченный сентябрьским дождем. Смутно виден Кронштадт – церковь Богоявления, дома, казармы. И среди тех домов – дом командира кронштадтского порта Петра Ивановича Рикорда…
– Эге-ге-гей! – кричит боцман.
– Дава-а-ай! – доносится из трюма.
Топот на палубе, началась разгрузка. «Кроткий» привез из Русской Америки, с острова Ситхи, шкурки морского котика.
Офицеры – и Врангель, и Лавров, и мичман Нольке – не раз уже ездили в Кронштадт. А Федор соберется – и стоп. Что-то мешает ему. Стыдно быть счастливым. Эх, Эразм, лучше бы ты повременил со своим рассказом…
Приняли чиновники заморские грузы, на судне паруса отвязали, реи спустили. И корабль утратил свой гордый облик. Портовые баркасы поволокли его в док. «Кроткий» брел покорно, как матрос-ветеран в божедомку.
При входе в гавань лейтенант Лавров скомандовал:
– Флаг долой!
Барабанщики ударили «поход». Матросы и офицеры обнажили головы. Флаг, прощально всплескивая, медленно полз вниз.
Дождь перестал, закатное солнце пробилось сквозь тучи, тишина воцарилась в Кронштадте.
Разбрызгивая грязь, прошла рота моряков 19-го экипажа. Рота шла хорошо, лицо у молоденького мичмана было самозабвенное. Прогремела коляска, какой-то обрюзглый бородач, развалясь на сиденье, клевал носом. И опять тишина. Только пощелкивают, срываясь с крыш, дождевые капли.
Федор пошел сперва быстро, но чем ближе был к цели, тем шаги его делались медленнее, неувереннее. «Послушай, – сердито приструнил он себя, – это уж ни к черту. Ну-ка, прибавь рыси!»
Но рыси не прибавилось. Куда там! Хоть беги без оглядки. Он даже подыскал оправдание: нельзя, мол, прямо
– Федор Федорович? Вы?.. – Закатное солнце светило ей в лицо. Она щурилась, растерянно улыбаясь, чуть склонив голову. – Вы? – повторила Ксения, защищаясь ладонью от солнца.
Он шагнул к ней, схватил руку, прильнул к перчатке. Они вошли в дом. В прихожей показалась Людмила Ивановна Рикорд.
– Вот так и отпускай тебя, душа моя, – певуче и добродушно сказала Людмила Ивановна, не глядя, однако, на Ксению, а всматриваясь в Матюшкина.
Федор представился.
– Погодите, погодите, – сказала она, вводя Федора в гостиную. – Нет, батюшка, не помню, не обессудьте старуху.
Федор вдруг заговорил бойко, сам на себя удивляясь и радуясь. Он говорил, что вспомнить Людмиле Ивановне, пожалуй, и невозможно, потому что виделись они недолго, да и то, почитай, вот уж лет десять назад тому, что он гостил у них вместе с офицерами «Камчатки», когда они пришли в Петропавловск… И Федор принялся описывать, как он, тогда волонтер, командовал перевозкой фортепьяно с корабля в дом Петра Ивановича.
– А! – Людмила Ивановна рассмеялась. – Вы, батюшка, совсем-совсем зелены были.
Матюшкин развел руками: дескать, был, а нынче – вот глядите – старикан.
– Ну-ну… – Людмила Ивановна погрозила ему пальцем. – В морях, говорят, молодеют. А вы что же, нынче только явились? Вы уж, сделайте милость, обождите Петра Ивановича. Он скоро пожалует и так вас умучит расспросами, что и дух перевести не даст… Извините, я пойду распоряжусь. Вы у нас ужинаете, надеюсь? – И она удалилась, шурша длинным платьем.
Федор онемел. Ксения сидела в кресле и серьезно, прямо, вопрошающе смотрела ему в лицо синими влажными глазами. На ней было черное платье, на левой руке желтело вдовье колечко.
Никогда потом Федор не мог понять, что с ним произошло в ту минуту, когда они сидели вот так, друг против друга, никогда он не мог понять, какая сила подняла его с места и перенесла к Оксиньке. Да, он подошел и произнес с отчаянной решимостью:
– Ксения Ивановна, я люблю вас.
3
Матюшкин зажил у лейтенанта Стогова по-холостяцки, по-приятельски. Каждый вечер тащил он Эразма в дом Петра Ивановича, уверяя, что Рикорд ему уж очень по душе пришелся. Стогов ухмылялся и послушно сопровождал Федора. А однажды вскользь заметил, что такая уж у него, видно, планида – быть шафером. Федор и рассердился, и обрадовался, и задумался. Ему и в самом деле пора бы уж сделать предложение. В согласии Ксении сомнений нет. Он беден? Это так. Но ведь с милым и в шалаше рай. Только где он, шалаш? Каюта корабельная – вот где. А разве мало в Кронштадте женатых моряков, над которыми он прежде столь глупо посмеивался? Не мало. Так за чем остановка?