Иди за рекой
Шрифт:
Земля и прошедшие годы по большей части были ко мне добры. Нам с Грини потребовалось почти десять лет на то, чтобы добиться от перемещенных деревьев полноценного урожая и прежнего качества, и столько же времени, чтобы вырастить из черенков новые производительные участки, но в конечном итоге мы все-таки добились того, чтобы дедушка Холлис и папа могли нами гордиться. К тому лету на каждом фруктовом прилавке в округе были персики Нэша, и преданные клиенты снова преодолевали ради них многие мили. Грини публиковал статьи и получал награды и почет в научных кругах, а я проводила все рассветы в конце лета и начале
Я продолжала ежегодные паломничества на поляну, но загадку булыжника в форме персика так и не разгадала. После того, как весенним днем 1962 года я обнаружила булыжник и следы на снегу, я многие месяцы возвращалась на поляну почти каждую неделю, надеясь увидеть доказательство того, что эти люди побывали там снова, или отыскать ключ к разгадке, но так ничего и не нашла. Еще несколько лет во время своих ежегодных визитов я тщательно осматривала поляну, отчаянно надеясь – на что? – хоть на малейший знак, что они опять здесь были. Однажды я даже оставила записку, торопливо написав ее на обрывке бумаги, который нашла в грузовике, – слишком короткую, слишком туманную и к тому же наверняка закрепленную слишком ненадежно и попросту унесенную ветром. В записке было написано просто: “Расскажите мне”. Но по-прежнему ничего.
В конце концов я перестала искать ключи к отгадке и забросила глупую надежду на то, что круглый камень оставили там для меня. Я приучила себя к мысли, что сидеть на бревне в этом спокойном священном месте и добавлять по камню в честь сына было для меня вполне достаточно. Круглый булыжник долго лежал на книжной полке в моем доме, не как символ надежды на воссоединение с потерянным ребенком, а как предупреждение против бесплодных мечтаний и злых шуток, которые может сыграть воображение, когда слишком сильно желаешь невозможного.
Каждый год я нанимала работников на сбор урожая – местных мужчин и их сыновей, а также пришлых людей, которые переезжали с места на места в поисках работы и стучались ко мне в дверь, – и я тоже работала вместе с ними и была уверена в том, что каждый персик будет сорван и доставлен до торговой точки на пике зрелости. В то утро в августе 1970 года, когда явились работники, я ушла из сада и направилась к курятнику. Цесарки носились вокруг меня и кричали, пока я сыпала им корм и собирала в корзинку бежевые пятнистые яйца. К завтраку я ждала Зельду. Она заранее сделала заказ, и я была рада его исполнить: болтунья из цесариных яиц с чесноком и шпинатом со своего огорода, а на десерт – кексы с персиком и малиной, к которым подаются ломтики персика, только что сорванного и приправленного корицей.
Из всех моих знакомых в долине Эд и Зельда были единственными, кто совершенно ничего не выращивал. Зельда любила говорить, что они с мужем созданы для того, чтобы покупать и продавать землю, а не для того, чтобы на ней работать. И она не шутила. Руки у Куперов всегда оставались чистыми, что делало близость между нами практически необъяснимой. Но с годами я очень привязалась к обоим, и Зельда стала одним из главных благословений моей жизни. Виделись мы нечасто. У меня вечно были дела на ферме, к тому же я любила в одиночестве бродить по лесу, по берегу реки, да и бог знает где еще. Зельда помогала Эду в сделках с недвижимостью, много времени проводила со своей большой семьей
В то утро, когда мы уселись завтракать за мой длинный дубовый стол, Зельда тарахтела со скоростью одна миля в минуту, пересказывая мне статьи о гражданских правах, о хиппи, которые вышли с протестами в честь какого-то Дня Земли, и о последних печальных новостях о том, что она называла “этот их чертов Вьетнам”. Мне нравилось слушать Зельду и узнавать от нее новое. А вот что мне не нравилось, так это вторая ее излюбленная тема – мужчины.
– Тот симпатичный пасечник не звонил? – спросила она.
Белокурая стрижка, подсвеченная предполуденным солнцем, вспыхнула вокруг ее головы словно нимб, но я-то знала, что ее замыслы относительно меня и пасечника не такие уж ангельские.
– Ох, Зельда, – вздохнула я. – Нам обязательно каждый раз об этом говорить?
Она давно решила, что во что бы то ни стало излечит меня от равнодушия к мужчинам.
– Да, обязательно, – упрямо кивнула она, вытаскивая из корзинки теплый кекс. – Звонил?
– Я не хочу идти к нему на свидание, – ответила я.
– Да кто говорит про свидание?! – возмутилась она, подмигнув, вгрызлась в кекс и застонала от удовольствия. – Господи боже, Ви. Я понимаю. Замужество тебя не интересует. Ясно. Но ведь всем нужно немного… медку… хотя бы иногда.
Она рассмеялась, и я закатила глаза.
– Слушай, ну чего ты ждешь? – продолжала она. – Надеешься, что к тебе постучится Уоррен Битти?
– Только не это, – я поморщилась и замотала головой.
– Тогда чего же?
Она вздохнула и картинно уронила плечи в знак капитуляции. А потом глаза ее стали серьезными, что редко случалось в наших шуточных распрях на эту тему, – и она взмолилась, чтобы я объяснила, что со мной не так. Но я не могла.
Соблазн рассказать Зельде историю Уилсона Муна иногда становился очень велик.
– Ничего, – сказала я, опять ему не поддавшись. – Я тебе уже говорила. Я ничего не жду. И никого. И меньше всего на свете я жду медку от какого-то там пасечника.
Я улыбнулась, но Зельда, которую всегда так легко было рассмешить (особенно какой-нибудь фривольной шуточкой), даже глазом не повела. Она положила вилку на тарелку и нагнулась ко мне.
– Ви, ну в чем дело? Ну же, – допытывалась она. – Что это за тайна, из-за которой ты не хочешь ни с кем встречаться?
Как могла я ей объяснить, что не могу никого полюбить из-за того, что в семнадцать лет меня постигла трагическая первая любовь?
– Давай же наконец об этом поговорим, – снова взмолилась она.
Но все мои мысли вращались вокруг одного и того же: как сильно я подвела Уила и нашего сына, и я полагала, что жизнь в одиночестве – залог того, что больше я никогда не смогу предать ни их, ни кого-либо еще. Я умела любить лишь землю, деревья и персики – и только об этой любви я позволяла себе думать.