Идиот нашего времени
Шрифт:
— Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?..
Теперь все стали подпевать — немного вразнобой, но все равно с тем же отрешением — Петр Петрович, Андрей Петрович и даже Земский помыкивал:
— …до самого ты-ыына…
Потом еще пили, и пели, и плясали, и Земский так опьянел, так дурно, наркотически, с вихрями по периферии зрения, с искажениями пространства, что его уже совсем неподконтрольно несло этим странным чумовым вихрем:
— Эх так! Растак!
Но как-то незаметно все куда-то сместилось: комнатка, лица — все закружилось и провалилось в омут, в котором только всполохами возникал свет, глухими надрывами прорезались отдельные звуки. Но время-то не исчезло, оно тянулось, вязло, и наконец вытянуло Земского
— А далеко ли идти? — спрашивал он, испытывая желание повернуть назад и добраться хоть до какой-нибудь кровати. Петр же Петрович одышливо и оттого срываясь на скороговорку отвечал:
— Как пройдешь лес глухой, дремучий, взойдешь на гору каменную, да спустишься в ущелье мрачное, переплывешь реку гремучую, да за тридевять земель, за тридевять морей…
— Петр Петрович! — одергивал его Андрей Петрович. — Ближе к делу!
— А дело мастера боится… Дело знай — попусту не бай…
— Все тихо, ша! Здесь злая собака. Начнет гавкать, штаны спустит.
Земский поднял голову: одинокий фонарь на отшибе — лампочка под жестяной тарелкой еле покачивалась, а вокруг лампочки искрился иней. Разные строения в потемках: двухэтажная изба, деревянная лестница к помосту у второго этажа, а с другой стороны — рядок тесных сараев.
— Ты, Вадим Петрович, — сказал Петр Петрович, — постой-ка здесь, да погляди, не пройдет ли мимо мужик или баба такие. А как если пойдет кто, ты сразу беги скажи мне. Это значит, Галька или Гришка. Мне с ними потолковать надо. Да беги тихо и не ори, а то собака проснется, начнет гавкать и штаны спускать.
Братья ушли в потемки, силуэты их исчезли за сарайчиками, а Земский остался, придвинулся поближе к тому месту, куда доставало желтое покачивающееся пятно фонаря. Двор глухой, темный, как дальний темный угол холодного колымского лагеря. Тишина, только фоном где-то далеко гудел город. Но и город теперь казался сюрреальным, будто на старую грампластинку записанным.
Вдруг по той стороне улочки, вдоль штакетника быстро в освещенное место вошла женщина в белом платке и черной короткой шубке, плотно запахнутой, и так же быстро прошла мимо — и дальше — в потемки. Земский дернулся было позвать ее, но вдруг понял, что забыл имя — Глаша, кажется… Подался было к сарайчикам, чтобы сказать Петру Петровичу, что баба уже прошла мимо. Да подумал, что и это теперь поздно. Петр Петрович сам появился минуту спустя.
— Ну что же, человек незаменимый, тихо тут?
— Тут тихо. И здесь тихо. Но баба уже прошла мимо.
— Бабе — бабье, кесарю — кесарево… — Петр Петрович отдал Земскому в руки две большие тяжеленные хозяйственные сумки:
— Держи, не разбей, однако. Там банки… Ежели что… Ну ты сам понимаешь.
— Понимаю… — Земский поставил сумки возле ног.
Петра Петровича вновь не было перед ним. И опять потянулось — минутка втекала в следующую минутку, сверху нанизывалась третья, и кружились маленькие искорки вокруг лампочки. Но тут что-то щелкнуло, скрипнуло, на весь темный дворик распахнулось квадратным оком море света — открылась дверь на втором этаже избы, у деревянного помоста. Земский потянулся на цыпочках — заглянуть за край помоста. Как пространство пронзило женским воплем:
— Караул! Хулиганы! Воры!..
И вновь свет захлопнулся в плотных потемках. Мимо Земского от сарайчиков
— Что стоишь, как памятник! Ноги!
Дверь опять распахнулась, словно из-под небес озарило Земского ослепительным светом, и оттуда же, из-под небес, прорычало мужской свирепостью:
— Кто!..
Только тут и Земский схватил свои сумки и побежал, затопал заполошно, задышал с испугу тяжело. Краем же глаза видел, как метнулось в воздухе — по-над плечом и головой смертельной тенью прокрутился предмет, опасность которого мгновенно учуялась шестым чувством, — опережая Земского, ударился в наледь, в отсветах электричества разбрызгивая ледяное крошево, — небольшой вертлявый топорик.
Он поднялся к Нине поздно ночью, она испуганно открыла. Сунул ей в руки трехлитровую банку с маринованными огурцами и полиэтиленовый пакет с картошкой.
— Это тебе.
— Хорошо, спасибо, но зачем?.. Откуда у тебя все это — угостили?
— Нет, украл. Это моя доля… — все еще сильно пьяным голосом сказал он. — Как шухариле дали только одну банку и немного картошки. Для начала, так сказать, как стажеру.
— Какой шухарила, какой стажер, Вадим, ты о чем?
— Ну, значит, на шухере я стоял. С твоими соседями-братцами обокрал чей-то подвал…
— Ты что, серьезно?
— Куда серьезнее.
— Кого же вы обокрали? — таращила на него глаза.
— Кого-кого… Откуда я знаю! Кого-то здесь недалеко. Петр Петрович и Андрей Петрович залезли в чей-то подвал, а я на шухере стоял, а потом помогал уносить награбленное.
Она прыснула, зажав рот ладошкой.
— Как ты мог?
— Так и мог — наука несложная. — Немного пошатываясь, прошел в комнату, кое-как разделся и повалился на кровать, уже не обращая на ее реплики внимания.
* * *
На следующее утро Земский не смог встать, сел на кровати, спустил ноги на пол и сутуло оцепенел. Тупо смотрел на ноги и не мог пошевелиться. Нины в комнате не было, но он ее слышал где-то в глубине. Позвать тоже не мог. Ждал. Она только вошла, посмотрела на него, спросила неопределенно:
— Ну ты что?.. Все понятно. — Опять ушла. А через минуту принесла небольшую стеклянную бутылку с плескавшейся желтоватой жидкостью. Поставила перед ним стакан и налила туда жидкость. Получился почти полный стакан. — Реанимация.
— Откуда у тебя? — проговорил он, обхватывая стакан обеими руками.
— Обижаешь, — серьезно сказала она. — У меня солидный опыт жены алкоголика. Я знаю, как вас возвращать к жизни.
Земский выпил и минут десять сидел неподвижно, а она, подтрунивая над ним, видела, как с лица его отступает бледность и оно розовеет. Вскоре он получил возможность двигаться.
Она сказала, что на пару часов уйдет:
— Нужно помочь соседке. Она совсем старая, из дома не выбирается. Я к ней два дня не заходила. Как бы что ни случилось. Земский пошел с ней. На третьем этаже был такой же длинный коридор с пятью дверьми, но только с более низким потолком, на котором местами уцелела лепнина сталинских гипсовых изысков, остатки последнего грандиозного ремонта. Здесь царила полная разруха, сдобренная к тому же стойким запахом старушечьего запущенного жилья, громоздились остатки мебели. В двух комнатах дверей вовсе не было, третья дверь откляченно висела на уцелевшей нижней петле. В дальней каморке, на грязной тумбочке, пылала плитка с открытой спиралью. И вокруг кучковалась отсыревшая в стойком холоде жизнь: кровать с тощей длинной седой старухой, наваленное барахло на столе и стульях. Старуха куталась в какие-то поддевки и одеяло, спустив на пол тонкие ноги в светлых шерстяных штанах, ноги эти были вставлены в огромные валенки.