Идиот
Шрифт:
– А знаете, что я ужасно рад тому, что именно сегодня день вашего рождения, - прокричал Ипполит.
– Почему?
– Увидите; скорее усаживайтесь; во-первых, уж потому, что собрался весь этот ваш… народ. Я так и рассчитывал, что народ будет; в первый раз в жизни мне расчет удается! А жаль, что не знал о вашем рождении, а то бы приехал с подарком… Ха-ха! Да, может, я и с подарком приехал! Много ли до света?
– До рассвета и двух часов не осталось, - заметил Птицын, посмотрев на часы.
– Да зачем теперь рассвет, когда на дворе и без него читать можно?
– заметил кто-то.
– Затем, что
Ипполит спрашивал резко, обращаясь ко всем без церемонии, точно командовал, но, кажется, сам не замечал того.
– Выпьем, пожалуй; только вам бы успокоиться, Ипполит, а?
– Вы все про спанье; вы, князь, моя нянька! Как только солнце покажется и "зазвучит" на небе (кто это сказал в стихах: "на небе солнце зазвучало"? бессмысленно, но хорошо!) - так мы и спать. Лебедев! Солнце ведь источник жизни? Что значат "источники жизни" в Апокалипсисе? Вы слыхали о "звезде Полынь", князь?
– Я слышал, что Лебедев признает эту "звезду Полынь" сетью железных дорог, распространившихся по Европе.
– Нет-с, позвольте-с, так нельзя-с!
– закричал Лебедев, вскакивая и махая руками, как будто желая остановить начинавшийся всеобщий смех: - позвольте-с! С этими господами… эти все господа, - обернулся он вдруг к князю, - ведь это, в известных пунктах, вот что-с… - и он без церемонии постукал два раза по столу, отчего смех еще более усилился.
Лебедев был хотя и в обыкновенном "вечернем" состоянии своем, но на этот раз он был слишком уж возбужден и раздражен предшествовавшим долгим "ученым" спором, а в таких случаях к оппонентам своим он относился с бесконечным и в высшей степени откровенным презрением.
– Это не так-с! У нас, князь, полчаса тому составился уговор, чтобы не прерывать; чтобы не хохотать, покамест один говорит; чтоб ему свободно дали все выразить, а потом уж пусть и атеисты, если хотят, возражают; мы генерала председателем посадили, вот-с! А то что же-с? Этак всякого можно сбить, на высокой идее-с, на глубокой идее-с…
– Да говорите, говорите: никто не сбивает!
– раздались голоса.
– Говорите, да не заговаривайтесь.
– Что за "звезда Полынь" такая?
– осведомился кто-то.
– Понятия не имею!
– ответил генерал Иволгин, с важным видом занимая свое недавнее место председателя.
– Я удивительно люблю все эти споры и раздражения, князь, ученые, разумеется, - пробормотал между тем Келлер в решительном упоении и нетерпении ворочаясь на стуле, - ученые и политические, - обратился он вдруг и неожиданно к Евгению Павловичу, сидевшему почти рядом с ним.
– Знаете, я ужасно люблю в газетах читать про английские парламенты, то-есть не в том смысле, про что они там рассуждают (я, знаете, не политик), а в том, как они между собой объясняются, ведут себя, так сказать, как политики: "благородный виконт, сидящий напротив", "благородный граф, разделяющий мысль мою", "благородный мой оппонент, удививший Европу своим предложением", то-есть все вот эти выраженьица, весь этот парламентаризм свободного народа - вот что для нашего брата заманчиво! Я пленяюсь, князь. Я всегда был артист в глубине души, клянусь вам, Евгений Павлыч.
– Так что же после этого, - горячился в другом углу Ганя, - выходит, по-вашему, что железные дороги прокляты, что они гибель
Гаврила Ардалионович был в особенно возбужденном настроении в этот вечер, и в настроении веселом, чуть не торжествующем, как показалось князю. С Лебедевым он, конечно, шутил, поджигая его, но скоро и сам разгорячился.
– Не железные дороги, нет-с!
– возражал Лебедев, в одно и то же время и выходивший из себя, и ощущавший непомерное наслаждение: - собственно одни железные дороги не замутят источников жизни, а все это в целом-с проклято, все это настроение наших последних веков, в его общем целом, научном и практическом, может быть, и действительно проклято-с.
– Наверно проклято или только может быть? Это ведь важно в этом случае, - справился Евгений Павлович.
– Проклято, проклято, наверно проклято!
– с азартом подтвердил Лебедев.
– Не торопитесь, Лебедев, вы по утрам гораздо добрее, - заметил, улыбаясь, Птицын.
– А по вечерам зато откровеннее! По вечерам задушевнее и откровеннее!
– с жаром обернулся к нему Лебедев: - простодушнее и определительнее, честнее и почтеннее, и хоть этим я вам и бок подставляю, но наплевать-с; я вас всех вызываю теперь, всех атеистов: чем вы спасете мир и нормальную дорогу ему в чем отыскали, - вы, люди науки, промышленности, ассоциаций, платы заработной и прочего? Чем? Кредитом? Что такое кредит? К чему приведет вас кредит?
– Эк ведь у вас любопытство-то!
– заметил Евгений Павлович.
– А мое мнение то, что кто такими вопросами не интересуется, тот великосветский шенапан-с!
– Да хоть ко всеобщей солидарности и равновесию интересов приведет, - заметил Птицын.
– И только, только! Не принимая никакого нравственного основания, кроме удовлетворения личного эгоизма и материальной необходимости? Всеобщий мир, всеобщее счастье - из необходимости! Так ли-с, если смею спросить, понимаю я вас, милостивый мой государь?
– Да ведь всеобщая необходимость жить, пить и есть, а полнейшее, научное, наконец, убеждение в том, что вы не удовлетворите этой необходимости без всеобщей ассоциации и солидарности интересов, есть, кажется, достаточно крепкая мысль, чтобы послужить опорною точкой и "источником жизни" для будущих веков человечества, - заметил уже серьезно разгорячившийся Ганя.
– Необходимость пить и есть, то-есть одно только чувство самосохранения…
– Да разве мало одного только чувства самосохранения? Ведь чувство самосохранения - нормальный закон человечества…
– Кто это вам сказал?
– крикнул вдруг Евгений Павлович: - закон - это правда, но столько же нормальный, сколько и закон разрушения, а пожалуй, и саморазрушения. Разве в самосохранении одном весь нормальный закон человечества?
– Эге!
– вскрикнул Ипполит, быстро оборотясь к Евгению Павловичу и с диким любопытством оглядывая его; но увидев, что он смеется, засмеялся и сам, толкнул рядом стоящего Колю и опять спросил его, который час, даже сам притянул к себе серебряные часы Коли и жадно посмотрел на стрелку. Затем, точно все забыв, он протянулся на диване, закинул руки за голову и стал смотреть в потолок; чрез полминуты он уже опять сидел за столом, выпрямившись и вслушиваясь в болтовню разгорячившегося до последней степени Лебедева.