Идиотка
Шрифт:
Картина оказалась средняя, это правда. Но меня окружали люди, испытывавшие неподдельное удивление и любопытство к тому, что они делают и априори одаренные. Я снова увидела, что процесс съемки на самом деле — живая магия и творить ее надо без пиетета, но с восхищением. Это также дало мне силы поверить, что если очень хочешь — делай, авось получится. В самом возникающем желании уже заключен намек свыше: а почему ты этого так сильно хочешь? Ведь, например, не всем же хочется писать о себе книгу, один парень так мне и сказал: про себя рассказывать — упаси Бог!
В один из выходных дней я съездила в лагерь к эзотерикам. Огромная у них территория. Многие здесь живут и работают на виноградниках. Есть и свой музей с древнейшими культурными реликвиями и редчайшая библиотека с ценными фолиантами и рукописями, и сады с цветниками и памятники архитектуры. Никто не курит, но пьют, естественно, хорошее вино, гуляют по дорожкам и играют в бильярд. По вечерам они встречаются в просторном зале для своих бесед. Здесь представлены все расы, все возраста, все социальные слои и профессии — есть даже русские первой волны эмиграции, они-то в особом почете, так как стояли у истоков гурджиево-успенского движения. Про эзотериков можно рассказывать много и серьезно, а также
Я провела у них несколько часов, подышала воздухом — и обратно на съемки. Тут у меня возникла дилемма. Типичная для меня. Снималась сцена в постели. Моя героиня лежит, вернее, занимается любовью с молодым героем, американцем. Я никогда до этого не играла постельные сцены — в советском кино их не было. И потому мне было любопытно, как это выйдет на пленке и как я себя буду чувствовать. Мой партнер, Питер, мне нравился, мы с ним часто болтали, и я уже к нему привыкла. Но по правилам «Ренессанса» — эзотериков — я должна была хранить целомудрие. Постельная сцена в кино — это, конечно, не секс в жизни, да и вообще там нет секса, но тем не менее — два обнаженных тела! А я все понимала всегда буквально и максималистски. Нельзя — иначе я не эзотерик. Очень, я помню, мучилась от этого — партнер подойдет, обнимет, поцелует, а я напрягаюсь и думаю: что дальше? Сцену сняли. Было жарко, всерьез возбудиться просто невозможно, так как все время звучит команда «Стоп!». Подходят гримеры, и щелкает хлопушка. Так что это совсем неинтересно играть, разве что похвастаться своим телом перед собравшимися… От эзотериков я в конце концов ушла, не смогла делать необходимые денежные взносы, соблюдать посещаемость, да и «основное правило» очень тяготило. Не хочу сказать ничего плохого, а тем более глупого, но мне показалось, что эта школа привлекала к себе людей с фатальным диагнозом или потерявших интерес к жизни. А потом я была больше года в полном женском одиночестве, и меня не могло это радовать. В любом периоде аскетизма, насколько мне известно, наступает кризисный момент. И тогда человеческое тепло — это продолжение жизни, а его отсутствие — приближающаяся смерть.
Так вот, снимаясь в постельной сцене, в перерывах между дублями я попросила дать мне воды. Приподнялась и вижу, что на меня смотрит, открыв рот, молодой парень из группы. Ангел, только без крылышек. А вернее — купидон: белокурый, но не кудрявый, а наполовину лысый, как младенец! Он все это время сидел на полу и любовался нашей с Питером псевдолюбовью. Даже после дубля, когда я разговаривала и зевала, он продолжал смотреть не мигая, будто я не человек, а изображение на экране телевизора. Наконец до него дошло, что я смотрю с упреком в его сторону'. Он закрыл рот, вскочил и убежал с площадки. Звали его Клод. Мне почему-то всегда нравилось это имя, оно казалось мне благозвучным. Когда вместо работавшего со мной водителя этот смешной парнишка стал приезжать за мной и подвозить до площадки, мы получили возможность больше общаться. Я обычно молчала и смотрела в окно. А он отвлекал меня от молчания и рассказывал что-то интересное. Ну, например, что в Сан-Франциско нельзя строить здания с двумя одинаковыми крышами — это закон. Но не эта милая забота покорила мое сердце, а другое. Он вдруг начал угадывать мои мысли или слова, заканчивать начатые мной фразы или упоминать то, что я говорила прежде. Ему, со своей стороны, казалось, что он меня давно знает — верный признак зарождающейся любви. А я удивилась, обнаружив на нем однажды вельветовую зеленую куртку — точь-в-точь, как у меня в детстве. Узнавание шло долго, но вдруг обрушилось чувством родства и незаменимости. Я, помню, читала в те дни новеллы Набокова, и одна из них заканчивалась очень красивой фразой: ступай осторожней, мой маленький! Это была книжка на французском, и фраза звучала еще прекрасней: «Vas у doucement mon petit!» А смысл здесь в том, что в отеле, где герой поджидает свою супругу, начинается пожар, в котором он в конце концов погибает. Автор рассуждает о смерти как о переходе из одного состояния в другое. Он говорит, что скачок, который должно совершить тело, требует невероятного усилия, но еще большее потрясение и трансформацию предстоит пережить психике, сознанию человека… Отсюда и напутствие: ступай осторожней… Эти слова стали нашим общим паролем, присказкой, летучей фразой, которую потом мы ставили в письмах друг другу.
Клод, наверное, и был моим вторым «я», моим альтер эго, ангелом-хранителем, посланным для утешения и возвращения в мою душу любви. Когда Нина Керова заставила меня сказать самой себе: «Ты есть у меня!» — я его вызвала из небытия, и он вылупился. Но драматургия истории и на этот раз была не самая простая — он был на шестнадцать лет моложе меня. Федра? «Ипполит! Ипполит! Болит!..» Или тоже цветаевское: «Ипполиту от Матери — Федры — Царицы — весть. Прихотливому мальчику, чья красота, как воск». Ну, хватит.
Как и полагается в возрасте двадцати двух-двадцати трех лет, после окончания колледжа в Беркли Клод точно не знал, кем он будет. И оттого потратил ближайшие после нашего знакомства годы на поиски себя. Ему также пришлось много работать, чтобы обеспечивать свою жизнь и поездки в Европу, где он хотел жить и учиться. Я приезжала к нему в гости в Париж и познакомила с ним своего приятеля Алешку Коновалова. Я его спрашиваю: «Ну, как тебе?» А Лешка отвечает: «Мышкин! Вылитый Князь Мышкин…» В течение нескольких лет мы с Клодом встречались повсюду — и в Сакраменто, откуда он родом, и в Сан-Франциско, и в Лос-Анджелесе. А однажды я ездила с ним по дорогам на огромном грузовом трейлере — он подвизался перевозить помидоры в течение целого месяца, ради быстрых, но нелегких денег. Я любила его, и моя любовь приобрела наконец светлые черты, освободившись от зловещего рока и разрушительных терзаний, которые преследовали
В течение семи лет мы переписывались. А после моего окончательного переезда в Москву я продолжала видеть его раз в год, навещая в Америке. Однажды он рассказал мне, как убил у себя дома мышь. Меня это насмешило и возмутило. Но он объяснил, что выхода не было — она бы привела к нему других мышей. А убил он ее большой и толстой книгой. Я почему-то запомню это историю и только позже пойму, почему. Он мне часто снился и всегда с золотым кольцом на пальце. Я просыпалась: к чему бы это? К браку? Но понимала, что мне, как старшей, просто невозможно пойти на брак с такой разницей в возрасте… Сон повторялся, и я продолжала задавать себе вопрос.
После картины «У времени в плену» я на целый год осталась в Америке. Жила в Лос-Анджелесе, поступала в Калифорнийский университет на режиссуру. Писала заявки на сценарии, смотрела фильмы. Поддерживал меня в этой идее продюсер Том Ладди — старый знакомый, еще со времен романа с Андроном. Он же однажды представил меня Ширли Мак Лейн, с которой мы говорили о странности нашего сходства и об Андроне. Большая любительница эзотерики заметила всерьез: «Может, мы из одного космического яйца?» — и указала пальцем на небо. Я часто навещала Сан-Франциско. Теперь здесь жило много моих друзей. Кроме Клода, сюда перебрался и Тод — мой друг-психиатр. Он закончил аспирантуру и поселился в Калифорнии. Определившись с местом жительства, он определился и с сексуальной ориентацией. И теперь я ездила к нему в гости в компании с его любовником Стивом, по фамилии Ля Франс. По дороге мы пели песни и шутя называли друг друга «офицер Ля Франс» и «лейтенант Коренева». В темноте ночи, с убегающими за окном вспышками огней нам казалось, что мы бороздим небесные просторы. «Летали» мы, как правило, раза два в неделю — и в машине и дома.
В Лос-Анджелесе я стала посещать актерскую студию. Ее руководитель поразил меня своей энергией и силой убеждения. Он был замечательным актером и режиссером, звали его по инициалам имени Джей Ди. Занятия с ним напоминали взятие амбразуры, после чего хотелось торжествовать победу. Амбразурой был в первую очередь сам человек, с его внутренним страхом и несвободой. Я сыграла у него отрывки из сценария Бергмана «Лицом к лицу», монолог героини из картины Славы Цукермана «Жидкое небо», сцену из пьесы Уильяма Сарояна и другие вещи. «Елена, почему ты так боишься казаться сильной?» — спросил он меня однажды, когда мы репетировали. Я не сразу поняла, почему он видит меня такой, но когда поняла и сыграла это, то обрела почву под ногами. В качестве психологической тренировки он просил нас писать на бумаге, кто что будет делать через месяц, два, три, через неделю… Все писали: буду сниматься у Копполы, получу главную роль в Голливуде, в пьесе на Бродвее и так далее. Тому, кто терялся и боялся мечтать, попадало по первое число. «Надо ставить большие цели, надо знать, чего ты хочешь… и это произойдет! Иначе зачем мы здесь?» — говорил Джей Ди слова, которые могла сказать Нина Керова, или гадалка Джулия, или Ежи-психотерапевт… Джей Ди часто повторял: «Если я выжил и стал тем, кто я есть, то это может сделать каждый!» И я поставила себе цель — вылезти из своего угла и сыграть моноспектакль. (Увидев однажды в Сан-Франциско двухчасовое представление одного комика, я поняла, что это чудо и барьер, который мне надо взять.) Но сначала, для разминки, я подготовила в Лос-Анджелесе вечер для русских эмигрантов. Это была композиция из стихов Цветаевой, Пастернака, Анненского, Нины Искренно. А также монологов — «Лисистрата», «Жидкое небо», «Серсо» Славкина и выученная в последний момент «Медея». На моем вечере пела настоящая джазовая певица и еще маленькая девочка. Я читала иммигрантам Блока: «Девочка пела в церковном хоре о всех, уставших в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою…» Зал внимал. Моя миссия тех дней в Америке была выполнена.
Глава 75. Московский снег, огромными хлопьями…
Ноябрь 1993-го. В Москве серый осенний день. На улице еще не сумерки, но не совсем светло, как часто бывает в это время года. Я иду по улице и подставляю лицо влажному прохладному воздуху — он оседает на моих щеках мелкими капельками. «Хорошо! — говорю я себе. — Прохладно, мало света и влажно. Хорошо! Нет пальм и бесконечно палящего солнца! А скоро будет еще лучше — выпадет снег! Снег — это такие осадки, похожие на белый пух, который искрится, словно маленькие стеклышки… Большая редкость, например в Калифорнии — там не бывает снега. Как много удивительного здесь, в Москве, где я родилась!» Я это понимаю лучше, чем многие из тех, кто идет сейчас по улице. Боже, как они могут ходить по этим улицам? Вот поистине — марсиане и марсианки какие-то! Женщины бегают по льду в сапогах на высоких каблуках… ужас! Как им не страшно, ведь можно упасть, сломать ногу! Я тоже когда-то умела так ходить по льду? Не может быть! Одна досада — придется надевать на себя шубу, а ведь шуба — это шкура убитого животного, да и вообще… я уже привыкла ходить налегке, и мне кажется противоестественным кутаться в кофты и платки. Я немного дезориентирована, конечно, но ничего, я привыкну. Например я все время открываю форточки, а мне говорят, что это опасно, можно простудиться. Я не верю, а потом и правда простужаюсь… Я дохожу до площади Маяковского и поворачиваю обратно на Садовое, оттуда на Грузинскую. Я гуляю каждый день, по привычке — я знаю, что воздух здесь не такой, как на побережье в Санта-Монике, но стараюсь не обращать на это внимание. Но вот красный солнечный диск расплывается перед моими глазами, и у меня кружится голова: что-то я перегуляла… Дома выясняется, что у меня поднялась температура, и я ложусь в постель на две недели.