Иерарх. Повествование о Николае, архиепископе Мирликийском

Старшов Евгений

– Конечно, сынок, я останусь. Посмотрю на тебя, порадуюсь… Ну, а мамка-то знает, что ты здесь?

– Знает. Она же всегда волнуется, если я не скажусь.

– Любит тебя, сынок. Больше жизни… Ну, беги, занимайся делом, – и Феофан опустил сына на неровный каменный пол церкви, и брат повел его ко гробу Мефодия.

– Вот человек, – сказал епископ, – велико потрудившийся для Церкви Христовой, премудрым учением и богодухновенными словами противостоявший еретику Порфирию. И этого ему тоже не простили. Сирийский нечестивец еще жив, но Господь отмстит ему – не в этой жизни, так в будущей. Твердости Мефодиевой веры я желаю всем нам, и пусть его молитвами Господь сохранит тебя в твоем путешествии. Радуйся, что и сын твой молится за тебя…

Было уже темно, когда Феофан вместе с сыном возвратился домой. Там его уже долгое время поджидал не находивший себе места Зенон.

– Хвала

богам, наконец ты пришел!

– Не поминай своих бесов в моем доме, – отозвалась из-за прядильного станка Нонна. – Я же говорила, подожди спокойно, придет, все будет хорошо.

– Пойдем искать Нимфана?

– Обещал, так пойдем. Сейчас отдам тебе деньги, и пойдем.

Нонна вопросительно посмотрела на мужа, но ничего не сказала. Тот прошел в спальное помещение, отдернув занавесь, служившую перегородкой внутри античного дома вместо привычных нам дверей, и быстро вернулся оттуда с большим ларцом, пересыпал его содержимое в пару средних размеров мешков – получилось два с половиной килограмма денег в обоих – и передал их Зенону со словами:

– Вот, ровно 500, можешь посчитать.

– Пишу расписку?

– Да. Нонна, сходи за одним из соседей, который не спит, пусть подпишется, как свидетель. Зенон, если меня не станет, отдашь деньги брату…

Когда все формальности были завершены, а деньги перенесены в дом Зенона, купцы отправились к Нимфану. Они не боялись потревожить его, ибо богач вел жизнь совы, гуляя по ночам и редко просыпаясь ранее полудня – разве что только по коммерческой надобности. Дома его не оказалось, заспанный привратник-раб пояснил, что почтенный человек уехал в расположенный недалеко от Мир город Суру гадать по рыбе.

Феофан горько усмехнулся:

– Сколько его знаю, все по каким-то оракулам да прорицалищам разъезжает – то в Летоон, то на Делос; собственного городского ему мало. И не боится человек счастье прогадать!

– Да оно у него такое, что его за триста лет ни протратишь, ни прогадаешь. А мне и без гадания ясно, что дело мое – погибель. А что, – Зенон вновь обратился к рабу-привратнику, – давно ль господин уехал и как скоро будет дома?

– Уехал 12 дней назад. Вчера прибыл нарочный с приказом ожидать, но господин не прибыл…

– Где ж он запропал? – спросил Феофан.

– Кто ведает помыслы господина? – загадочно ответил раб и затворил дверь.

– Что же делать? – спросил потерянный Зенон.

– Ждать. Пока можем еще день себе это позволить. Раз нарочный все же был, может, и приедет.

– А если нет?

– Видно будет…

На том друзья расстались, дойдя до итинерариума в ста метрах от «Фиников». Им повезло – на следующий день Нимфан торжественно вернулся в Патары из Сурского прорицалища, где существовала интересная мантическая практика. В местном храме Аполлона у его восточной стены бил источник, с помощью которого жрецы предсказывали любопытствующим будущее. Для этого вопрошатель должен был бросить храмовым рыбам разных пород десять мясных шариков, изжаренных на вертеле, и в зависимости от того, как и какие рыбы обходились с предложенным угощением, жрецы-толкователи выносили вердикт насчет будущего, которое ожидало клиента. Нимфан заплатил щедро, и жреческие рыбы в очередной раз «наплавали» ему и дом полную чашу, и Сатурнов век, и любовь бескрайнюю, и деньгу непереводимую – в общем, все то, что он сам и хотел, как обычно, услышать.

По этой вот причине обращение к нему Зенона и Феофана он радостно воспринял, как начало исполнения пророчества, и под нещадные проценты предоставил Зенону возможность избежать рабства и еще раз попытать счастья. Приободрившийся Зенон только и мог сказать Феофану:

– Твоего благодеяния я до смерти не забуду.

– Оставь. Дай Бог, чтоб у тебя все было хорошо.

Уже через день они оба отправились в Александрию за зерном для ненасытного Рима.

Глава 2. Путешествие

В следующий раз, как он и хотел, Феофан решил взять сына с собой. Плыть надобно было, как обычно, в Александрию, но с заплывом на Кипр, в Амафунт. Там Феофан хотел приобрести хорошего вина для последующей продажи его в Египте, где на вырученные деньги купец собирался закупить тканей и зерна; операция обещала быть удачной. К отправке Феофан приготовил два зерновоза, каждый из которых мог взять на борт зерна грузом в 250-300 тонн. Назывались они «Океанида» и «Левкотея» – поскольку корабли эллинов всегда носили женские имена. Вместительные, отменно сидящие в воде, длиной по 27, а шириной по семь с половиной метров, они хорошо подходили к капризному Средиземному морю, и валкость не была их бедой; они

одинаково хорошо переносили и бортовую, и килевую качки. В центре округлого корпуса каждого из двух зерновозов возвышалась мачта с прямым оранжевым парусом на рее, над которой, в свою очередь, по обе стороны от стеньги было еще два небольших треугольных (с тупым углом) паруса, использовавшихся при попутных ветрах. Вторая мачта – наклонная – называлась долонум и размещалась на носу и несла рею с маленьким парусом – артемоном, который давал возможность использовать при движении и боковые ветра. Между основаниями обеих мачт размещалась спасательная лодка. За главной мачтой шло надпалубное помещение – мостик, за которым уже шли кормовые балконы-кринолины, на которых крепились два огромных рулевых весла – по одному с каждого борта. Навершия балконов соединялись за кормой, и там стояла палатка. Несмотря на то, что главной надеждой мореплавателей был парус, имелся на кораблях и один весельный ярус – всего один, в отличие от военных судов, где ярусов обычно насчитывалось до пяти: здесь ведь главное было не в скорости, а в том, чтобы принять на борт больше товара за счет сокращения количества гребцов и весел. На купеческих кораблях на одно весло полагался один гребец, и помещались эти гребцы в боковых галереях. Для защиты от таранных ударов вражеских и пиратских судов надводная часть форштевня и навершия галерей выступали далеко вперед, но сами корабли таранов не имели. Подводная часть зерновозов была обита войлоком, а сверху покрыта свинцовыми листами, что предохраняло корабельное дерево от корабельного же червя, а также препятствовало обрастанию корпуса и днища водорослями. Поскольку корабли должны были отплыть из Патар фактически пустыми, поскольку в том, что произрастало и производилось в Ликии, Кипр не нуждался, Феофан заранее принял меры к тому, чтобы загрузить их каменным балластом. Впрочем, вскоре на его корабли добавился балласт совсем иного рода. В губернаторской канцелярии, когда Феофан там доложился о том, куда и зачем он отправляется, и заплатил налог, ему определили в пассажиры Квинта Вариния, вечно усталого обрюзгшего чиновника, гладко выбритого и с безучастными ко всему происходящему рыбьими глазами. Феофан безвозмездно, то есть даром, должен был доставить его, а также все его сопровождение в Пафос, резиденцию кипрского губернатора. Сопровождение составляли: секретарь чиновника, писец-египтянин, пара нубийских рабов, еще какая-то персона без определенных занятий со служанкой и рабом-евнухом и десятник со вверенными ему воинами. Все это общество, за исключением легионеров, оккупировало мостик всерьез и надолго, но Феофан на это не обращал особого внимания: такой принудительный извоз был делом уже, можно сказать, извечным, и время от времени постигал каждого судовладельца; благо, что и без того были дела на Кипре, все не так обидно, от Пафоса до Амафунта крюк невелик.

Николая мать привела перед самым отплытием, пыталась в последний раз отговорить мужа, но тот твердо стоял на своем:

– Никому еще вреда не принесло – выглянуть за пределы знаемого мирка. Или сын мой не ликиец, чтоб в море не выходить?

– Но далеко ведь!

– Ничего. Хаживал близко, сплавает и далеко. Когда я брал его в Миры, он показал себя молодцом – но пусть-ка и сам молодой человек что-нибудь скажет!

– Если б я не хотел поплыть с тобой, отец, я бы здесь сейчас не стоял. А ты, мама, не волнуйся, все будет хорошо… И не плачь. Александрия – не край света, там мощи евангелиста Марка, маяк, библиотека…

– О, – засмеялся Феофан, – если ты у меня в библиотеку попадешь, тебя оттуда и через полгода не вытащишь. Давайте, прощайтесь, да проходи, мальчик, на корабль.

– Благослови, мама.

Заплаканная Нонна положила руки на голову сына; душа ее разрывалась, но женщина крепилась, как могла, чтоб не обеспокоить сына – да разве получится?..

– Я вручаю тебя Богу… Я не буду плакать…

– Ну что же ты, мамочка… Говоришь, не будешь плакать, а сама плачешь…

– С Богом, сынок…

Николай взошел по сходням на корабль и долго с борта смотрел на стоявшую у причала мать. Та тоже была не в силах уйти; у обоих на глазах были слезы.

Феофан похлопал Николая по плечу и махнул навклиру, чтобы выбирали якоря. Тот поднес ко рту рупор и отдал приказ. Заскрипели в`ороты, приведенные в движение рабами, и из воды показались якоря – с деревянными лапами и веретенами и свинцовыми штоками. Не распуская еще парусов, на одних веслах корабли начали медленно отходить от мест своих стоянок, готовясь к выходу из гавани. Стоявший у борта вместе с сыном Феофан слушал то, что кричал с берега опоздавший к проводам компаньон – тот, натужно крича, дублировал указания насчет своих дел в Александрии: