Иерусалим
Шрифт:
Я начал читать молитву, вставая и садясь, понижая и повышая голос вместе со всеми, чтобы не разрушить ее ритм. Становилось все холоднее; сквозь открытые окна доносился шум ветра; завтра будет дождь, подумал я, а может, и сегодня ночью. Все молились быстро, умело, деловито переворачивая страницы. Я пытался услышать, увидеть то, что обозначает собой слово «молитва», но в их словах звучала пустота. Я вспомнил про ту пустоту, которой окружил себя Лакедем, умирая. В конечном счете было нелепостью требовать чего-то от чужой молитвы; одной из десятков тысяч молитв, прочитанных ими за свою жизнь. В синагоге было светло; желтый свет ламп падал на камни переулка; редкие прохожие вспыхивали темно-желтыми пятнами в обрамлении черных прямоугольников оконных проемов. Когда молитва была закончена, они стали быстро расходиться; мимо меня они проходили молча;
В центре было людно, шумно. Бреславские хасиды [15] плясали под магнитофон на площади Сиона, на ступеньках башни банка «Апоалим» [16] сидели школьники, американские туристы гуляли по улице Бен Иегуды, в кафе играла музыка. Я поднялся по улице царя Агриппы [17] в сторону рынка. Лавки по обеим сторонам улицы начинали закрываться; их владельцы выставляли отходы к дверным проемам, пластмассовыми щетками выталкивали грязную воду через пороги. Пахло отступающей дневной жарой, тухлыми фруктами, отбросами, густой и липкой людской массой. Чуть выше запахло рыбой, мясом, кровью. Гудели отъезжающие машины, кричали рыночные зазывалы, шумела музыка. Но рынок уже закрывался. Напротив главного входа я повернул под арку, в переулки Нахлаота [18] . Через пару минут рынок уже не был слышен, желтизна домов слилась с темнотой, но в окнах горел свет. Его пятна падали на камни улиц, на прохожих.
15
Бреславские хасиды — последователи рабби Нахмана из Бреслава, традиционно отличающиеся склонностью к экстатическим проявлениям веры.
16
Банк «Апоалим» — так называемый Рабочий Банк Израиля.
17
Царь Иудеи в первом веке н. э.
18
Нахлаот — старый район в центре Иерусалима, состоящий преимущественно из двухэтажных домов, многие из которых находятся в аварийном состоянии. В настоящее время, т. е. почти через десять лет после описываемых событий, предпринимается попытка превратить его в туристскую зону.
Из-под арки я вышел в безымянный переулок, быстро превратившийся в узкий продолговатый двор; посреди него росло несколько деревьев, обнесенных низкой каменной изгородью. Выйдя на другую сторону двора, я повернул направо в переулок Гильбоа, затем налево и снова нырнул под арку; из-под этой арки я вышел в переулок Аэрез и, повернув по нему направо, оказался на улочке Эзры Рафаэля. Слева, на ступеньках дома, сидели обнявшись две негритянки и курили, передавая косяк из рук в руки. Свернув налево и дойдя до конца Эзры Рафаэля, я снова повернул, на этот раз направо, миновал Зихрон Тувия и вышел на Шило. Здесь было чуть шире; была слышна музыка. По Шило я дошел до переулка Рама; мне всегда казалось, что я могу дотронуться до его обеих стен одновременно. Я развел руки — на самом деле, не хватало длины ладони. По Раме я спустился вниз, обойдя полусогнутое дерево точно в середине переулка. Немного не доходя до того места, где Рама разветвлялась на переулки Цоар и Хаим Иосеф, я повернул направо и нырнул под арку, почти неразличимую в темноте. На противоположной стороне дворика ступеньки поднимались на второй последний этаж. Я поднялся и постучал. Дверь дрогнула, но мне никто не ответил. Это было странно; как мне показалось, дверь не была заперта. Я заглянул в зарешеченное окно справа от двери. В дальнем конце комнаты
— Кто там?
— Я, — сказал я.
— А, входи.
Я вошел. За то время, пока мы беседовали сквозь дверь, она успела завернуться в простыню.
— Это хорошо, что ты меня разбудил.
— Да, я знаю.
— Ты давно вернулся?
— Вчера вечером.
— А…
Алёна вытащила из-за кровати подушку и села, подложив ее под спину и поджав ноги. Я закурил.
— У тебя что-то случилось?
— Нет, ничего. Абсолютно ничего. А почему?
— Ты выглядишь так, как будто у тебя что-то случилось.
— Нет, действительно, ничего.
— Попытайся еще раз.
— У меня умер друг.
— Понятно. А ты?
— Я был в синагоге.
Она с удивлением на меня посмотрела.
— Хочешь выпить?
— Да. Тебе налить?
— Подожди, я сама. Там пустая.
Она встала, придерживая простыню, сняла со шкафа бутылку джина. Потом вышла на кухню, и я услышал скрип старого холодильника.
— Тоник долить?
— Не надо, я так.
— Я себе долью.
Алёна села напротив меня, и мы выпили. Потом она переоделась в джинсы.
— Это хорошо, что ты меня разбудил.
— Я знаю.
— Тут без тебя была непрерывная тусовня. Совки всякие вдруг понаехали.
— И что?
— Стремные они. Кто крутой, кто упакованный.
— Ясно.
— Слушай, ты еще не уходишь?
— Нет.
— Ты не против, если я пока…
— Пока… что?
— Так не против?
Мы перешли на кухню. Алёна сняла с полки пластмассовую склянку, высыпала в нее пачку синуфеда [19] , растолкла, тщательно отмерила тридцать кубиков воды и десять уксуса, добавила полтора гаража марганцовки.
19
Израильское лекарство от насморка на эфедриновой основе.
— Ты знаешь, я тут видела рекламу синуфеда. С белым слоном.
Она поставила банку поближе к еще теплой плите, и мы вернулись в комнату.
— Интересно, почему это ты ничем не долбаешься?
— Не знаю.
— Ты знаешь, мы тут с Катей шли вечером, и я ей говорю: чего-то холодно, пойдем быстрее. А она говорит: чего-то мы с тобой ломанули.
Мы засмеялись. Потом стало тихо. Я выпил еще джина.
— Как Англия?
— Ничего. Холодно уже.
— Зато у нас сплошной хамсин.
Я снова закурил. Это было исключительным свинством, что я пришел к ней со своими проблемами. Но мне было тут хорошо; неожиданно это оказалось сильней меня. Алёна тоже закурила.
— Ты понимаешь, что живешь с женщиной, которую не любишь?
— Я ее любил.
— Тем хуже.
Во дворе кто-то чихнул и выругался. Алена стряхнула пепел в чашку.
— Скажи, ты тоже считаешь меня блядью?
— Нет.
— Я знаю, что нет. Такие вещи чувствуешь кожей. А ведь стоило бы.
— Стоило бы считать?
— Стоило бы считать.
Мы курили молча. Прошло двадцать минут. Алена посмотрела на часы, встала, и я опять услышал скрип открываемого холодильника. Еще через минуту она принесла свою склянку в комнату, достала шприц, сосредоточенно навертела куклу. Выбрала белое.
— Сколько? — спросил я.
— Пятнадцать кубиков. Если не вставит, потом догонюсь.
Она сняла куклу, отмерила пятнадцать кубиков, запрокинула голову, положила шприц на язык. Потом снова села.
— Ну как?
— Пока нет.
Но по глазам я понял, что да. Я налил себе еще джина.
— Тебе налить?
— Нет. Я и так. Если только закурить.
— Ты уверена, что стоит?
— Ты вовремя взялся меня воспитывать. Ладно, раз ты против, план отменяется. Дай сигарету.
Я протянул ей сигарету. Алёна закурила.
— Ты помнишь Репино?
— Да, — сказал я.
— Когда ты меня сегодня будил, я вспомнила Репино. Это хорошо, что ты меня разбудил.
Я посмотрел на нее, и мы снова засмеялись. Тогда она спала на чердаке, за закрытым окном. Я стал стучаться в дверь на веранде, но никто не ответил. А потом я нагибался, собирал гравий и кидал его в чердачное окно. Алена вылезла на подоконник и свесила наружу ноги; а я кричал ей, чтобы она немедленно убиралась назад, и угрожал, что принесу из репинского универмага пожарный багор. Потом стало темнеть, мы сели на велосипеды и поехали к заливу.