Иерусалимские хроники
Шрифт:
Глаза Белкера были совершенно застывшими и в нашем разговоре не участвовали, зато неопрятные остатки волос поминутно вставали дыбом.
"Правильно!
– - понимающе визжал он.
– - Черную меточку мне принес! Соловушке изысканных манер! Пятому номеру "Конгресса"! Гриша не придумал ничего лучшего, чем напугать меня этим недоумком. Замойского пытаются брать за горло! Он не понимает, что стоит мне моргнуть..."
Нужно было хоть что-нибудь произнести в ответ, но мне катастрофически было ничего не придумать. Потом меня осенило. Я открыл глаза и встал.
– - У вас свои зубы?
– - спросил я.
– - Да, -- ответил он, -- почти все свои. Почему вы спрашиваете?
"ВАМ ХОТЯТ ПОМОЧЬ!" --
"ВАМ СЛЕДУЕТ НЕМЕДЛЕННО ВОЗВРАЩАТЬСЯ В МОСКВУ", -- губы его начали расползаться.
"ДЕЛО В ТОМ, ЧТО АНДРЕЙ ДОРМИДОНТОВИЧ ПРИНЯЛ ПРИГЛАШЕНИЕ СТАТЬ МИНИСТРОМ РОССИЙСКОЙ ЦЕНТРАЛЬНОЙ РЕСПУБЛИКИ И В БЛИЖАЙШИЕ НЕДЕЛИ НАСОВСЕМ ПЕРЕСЕЛЯЕТСЯ ИЗ ВИСКОНСИНА В НОВУЮ МОСКВУ".
– - Какого министерства?
– - спросил Замойский отстраненно. Мне показалось, что на глазах он становится ниже ростом.
"АНДРЕЙ ДОРМИДОНТОВИЧ ПРИНЯЛ ПОСТ МИНИСТРА ОБЩЕСТВЕННОЙ СОВЕСТИ".
Жилы у Замойского на шее побагровели.
"ВАМ ПРОСИЛИ ПЕРЕДАТЬ ВОТ ЭТО ПИСЬМО". Я вы
пул письмо, подчеркнуто медленно положил его на стол, повернулся и пошел к выходу.
Жизнь, смерть, сегодня ты, а завтра я. Я не рассчитывал, что я надолго переживу Замойского. Я был абсолютно выжат. Никакой яд не убивает мгновенно -- у него еще будет время раскаяться и решить свои отношения с КЕМ НАДО! Перед выходом я все-таки оглянулся и скосил на него глаз.
Белкер-Замойский стоял руки в боки и лучезарно улыбался. "Ну иди же, иди, -- весело сказал он, -- министром общественной совести, держи карман пошире! На белой лошади въедет в Кремль, хоругви уже готовят. Ничего этого никогда не случится! Он сидит на своей американской даче, и детки у него американцы -- Егор, Платон и Сидор, и женки их американцы! Вы его там видели? А я видел! Я его как облупленного знаю, у него трусы в зеленый горошек". Белкер сунул мой голубой конверт в пепельницу, поднес к нему зажигалку, и конверт ярко вспыхнул.
– - Пахнет!
– - озабоченно сказал нобелевец.
– - Еще как пахнет, столько мышьяка переводят!
В кабинете явственно запахло чесноком. Конверт почти догорел, осталось еще несколько клочков бумаги со стариковскими каракулями.
– - Сам конверты готовит!
– - с уважением сказал Белкер-Замоиский.
– Третье покушение за месяц, господин отравитель. Потом всех до единого сдают полиции. И вас сдадут -- идите, идите, уже, наверное, заждались! Не верите?! А Вы проверьте, сделайте опыт. Придумайте чего-нибудь, неужели и на это не хватает ума?! Цветочницу вперед себя пошлите!
Я вышел, пошатываясь. Я старался не бежать. Кажется, за мной никто не следил. Если Белкер был прав, то возвращаться к себе на квартиру было крайне глупо. В голове была пустота и отчаяние. Наконец я решился позвонить Ависаге, но трубку никто не поднял.
Я не стал посылать туда для проверки автофургон с тюльпанами. Полицейские машины не стояли у подъезда моей любимой, и я не следил за ними из окна соседней кофейни. Для любви характернее всего то, что она тоже кончается.
Больше всего в женщинах я ценю их тягу к предательству. Я вообще люблю предательство, не знаю почему, но люблю. Были еще какие-то мысли, но все вялые и необязательные.
Если женщина к восемнадцати годам не вышла замуж, то глупо надеяться, что ее удастся приручить. Смешной анекдот вертелся в голове, но я не мог его вспомнить.
Еще через час, поменяв несколько машин, я ехал на юг. Границу я решил пересекать в Югославии. Только кретин может верить в будущее. Любви нет. Была раньше, но сейчас нет. У меня ни к кому нет претензий. Никаких обещаний выполнить нельзя. Их и не надо выполнять. Вечной любви не существует. Брака быть не может. В душе у всех грязища и мрак. В рамках русской культуры отношения полов невозможны. Чем раньше себе это уяснишь, тем меньше будет иллюзий. Скоро на всей земле будет швейцарский коммунизм. Остался
Эпилог
I
(Лярош Фуко)
Лярош Фуко познакомился с одной очень интеллигентной девушкой, но она его выгнала, потому что он при ней пукнул. Господи, я твой усталый раб. Время диктует свою прозу. Четыре недели, как мы перешли на положение абсолютных нелегалов. Член "Конгресса" Шприц отвез нас на явочную квартиру к товарищу по партии -- румынской девушке Вирсавии, которая промышляет проституцией и прячет нас в подвальном помещении от маккавеев. Она -румынка духа. Нас трое, это бывшие сотрудники "Иерусалимских хроник" Григорий Сильвестрович Барский, Шкловец и я.
"Гриша, скажите, почему все-таки все явки у проституток? Это вы проработали? Какой еще мудак мог подготовить такую нелегальную сеть?!"
– -Так спокойнее, -- говорит Григорий Сильвестрович, не отрываясь от машинки, -- к ним реже заходят маккавеи.
Григорий Сильвестрович похож на узника знаменитого замка Иф. Целыми днями он сидит и равнодушно пишет роман "Русский романс". Я бы назвал его окончательным русским романом. Я еще не все прочитал. Квартира товарища Вирсавии где-то в окрестностях Хайфы. У проституток всегда много комаров. Даже если нет окон. Они откуда-то влетают и больно кусают в ноги. Приходится носить толстые носки. Из окна уборной очень исторический вид: слева гора Гильбоа, где в свое время Гидеон разбил мидианитян или мидийцев, которые потом станут персами и Персидской империей. Царь Кир был мидийцем. Я сам иногда чувствую себя мидийцем, но на это полагаться нельзя. А слева виднеется гора Тавор, известная русским как Фавор. Вся путаница Фавор и Тавор происходит оттого, что в греческом алфавите нету буквы "т", и таким образом Тамар стала Фамарью, Бейт-Лехем превратился в Вифлеем, а Вирсавией стали сразу трое: мать царя Соломона, которой я посвятил три главы, город Беер-Шева, столица нового маккавейского царства, а также квартирная хозяйка, у которой мы прячемся несколько последних недель. Историческое прошлое догоняет историческое будущее и стучится в окно уборной. Сама Вирсавия ходит по квартире в панталончиках чуть ниже колен. В таких трусах раньше ходили борцы во французском цирке. Вирсавия похожа на знаменитую картину художника Рубенса "Земля и Вода". В Иерусалим я уже поднимался дважды. Новая власть. Маккавейская республика! Женщин на улпцах не сыскать. Большинство мужчин в темной маккавейской форме. Каждая наша поездка может кончиться принудительным лечением, но "Конгресс" требует, чтобы любой ценой была обеспечена победа Менделевича. За это нам обещан безопасный выезд и гражданство в Б. Но Шкловец не поедет. Он просит, чтобы мы оставили его у Вирсавии. Ей пятьдесят лет, но выглядит она старше. Она -- двойной агент. Шкловец тратит па нашу хозяйку все наличные боны. По вечерам мы вместе смотрим чрезвычайную сводку новостей и предварительные этапы конкурса. Вирсавия и Шкловец сидят, держась за руки. Хозяйка знает, что Шкловец тратит на нее деньги из партийной казны, и очень за него переживает. Психологию девушек понять нельзя.
– - Гришка, вы заметили? Этот мерзавец болеет за Меерзон! Это против правил.
– - Шкловец! Тебя распнут. Свои? Свои или чужие -- кто теперь свои! И не пытайся, гнида, нас предать: ты для них отрезанный ломоть. Вот читай: "Все ковенцы дали общую клятву маккавеев". Это прежде всего не трахаться.
– - Врете!
– - Ха-ха, чего мне врать, -- равнодушно дразнит его доктор Барский, -черным по белому написано.
– - С женщинами?!
– - в ужасе переспрашивает Шкловец.
– - Я же тебе читаю -- "ни с кем"!