Иерусалимские хроники
Шрифт:
ГОЛОСА.
– - Где все?
– - Их побило. Газ 2020. Ничего, снова зародятся на материальном плане.
– - Кто же они?
– - Это девственники.
Центральные улицы современного города.
ГОЛОСА.
– - Вчера было еще два случая материализации маккавеев -- оба взглядом гнули вилки.
– - Серебро?
– - Нет, мельхиор.
Смены современного Иерусалима небесным городом маккавеев учащаются, переходя естественно один в другой. Монастырь еврейского братства. В коридорах висят портреты хасманеев в круглых очках, муляжи. В полутемной келье сидит жгучий брюнет и ковыряет кожу на пятках. Видно, что мозг его напряженно работает. Одет девственником, но в драных теннисках, через которые ковырять пятки не очень-то и удобно. Становится ясно, что он переписывает
"Евангелия от ТВЕРДИЛО", "Второе письмо коринфянам от ЖДАНА". Невдалеке от обойной бумаги стоит блюдо желтой
кладбищенской моркови. На горизонте -- Иерусалим. Солнце недавно село. Небо в сполохах. Монах в очках рассматривает морковь со всех сторон и недоверчиво сплевывает.
ГОЛОСА.
– - А где поэты?
– - Все побегши.
Слышно постукиванье и клацанье сандалий -- маккавеи бродят по пустому городу.
– - Будет конкурс стихов -- все постепенно спустятся вниз.
– - В каком городе состоится конкурс?
– - В обоих.
ГОЛОС ДИКТОРА.
Вчера еще тут град шумел (хмыкает). Время не в длину, оно наизнанку; (озабоченно) опять арабами пахнет, что это за запах? Такой спертый запах с душком, не очень конкретный.
СОВРЕМЕННЫЙ ГОРОД. Проверяют документы у слепых. Девушке во сне снится возлюбленный маккавей. Звонок в дверь. Она испуганно просыпается и вскакивает. В дверях стоит отвратительный студент с бородкой клочьями. Надпись на майке: "Я -- студент". Флажок с птичьей надписью, которая была на лимузине. В руках у студента согнутая вилка. Площадь в старом городе маккавеев. На ящике из-под вермута сидит старец Н. и что-то злобно бормочет. Диктор переводит: "затворите за собой рыбные ворота!" Идет подготовка ко дню Д. Жгут русские книги.
ГОЛОСА.
– - В каком плане?
– - В обоих.
Своры собак бегут трусцой. Изредка проезжает грузовик с книгами, часть слетает с кузова, высокие штабеля книг никак не закреплены. Повозка, запряженная страусами. Маккавей развозит ордера на перезахоронения. В саду сонный ихтиозавр терпеливо сидит на страусиных яйцах. Повезли бочку с дымящейся смолой. Обливают смолой русские книги и жгут. Современный город. Магазин славянской книги. Добрый сказочник плачет пьяными слезами. Маккавеи выносят его книги по лестнице и поливают книги из цистерны. Один из маккавеев подносит шведскую спичку, но книги не хотят загораться. Крупно
надписи на подмоченных книгах Ефрем Баух -- "Сонеты", Милославский -"Это я -- Юрочка", Зайчик "Зайчик". Маккавей нюхает книги. Старший по званию берет хозяина магазина за шиворот и спрашивает: "Чем ты их, сволочь, поливал?" Хозяин не реагирует, пьяно хихикает. Подносят спичку к самой цистерне, и из отверстия вырывается высокий столб пламени. Костры по городу.
Теперь видны торфяники. За ними знаменитые ковенские казармы. Каземат рава Фишера. Он стоит босой перед окном и любуется пылающим городом. Матушка в чепце читает в теплой спальне "Железного канцлера". Фишер в бешенстве вырывает книгу из жениных рук и швыряет ее в окно. Потом срывает с ее ночной рубашки фиолетовый университетский значок и тоже швыряет в окно. Современный город. Пустырь на окраине. Стоит маленькая кабинка, в которой живет растрепанная старуха в сапогах. Жалеет маккавеев. Называет их лебедями. Жарит оладьи на чугунной сковородке. Это ужин для маккавеев. Время от времени со злостью отрывает деревянные бруски от дверей и оконных рам. Приговаривает: "Согреть чужому ужин -- жилье свое спалю!" Большой плакат над пустырем "СБОРНЫЙ ПУНКТ МАККАВЕЕВ".
ГОЛОС ДИКТОРА.
Город -- счастье мое! Город -- герой моих хроник. Твой русский день по средам. Мамилла -- твой новый божественный квартал -- превращен в медный жертвенник. Весь город вместе -- дети, внуки твои. Городские муравьи вылезают из
Глава четвертая
СТАРЕЦ ХОЧЕТ ЮРУ
(до конкурса три месяца)
Григорий Сильвестрович, как бобик, прибежал на работу на третьи сутки. Выглядел он дико озабоченным.
– - Как отослал?!
– - удивился он.
– - От чьего имени? От Арьева? Это правильно. Копию хоть оставил? Потом взгляну. А пока вот что: батька требует вызвать Юру Милославского. Говорит, что без него в газете не хватает шика. Читал Юрин рассказ про всадников? "Тамарка,--говорит,--почему у тебя трусы на жопе грязные?" Тут тебе и реализм, и готовый русский колорит!
– - Лучше бы старцу попробовать Эдика Дектера! Все-таки известный беллетрист, борец с режимом!
– - зевнув, предложил я.
– - Извините, бессонница замучила!
Барский посмотрел на меня с удивлением: "Ты что?! На хер он сдался? Бездарь и жулик, он нас всех оберет. Нет, мне нужен образованный человек, но чтобы умел думать не по-русски. И мог потрафить старцу! Видимо, мы промахнулись с Тараскиным. Старец убежден, что Тараскин из Харькова! Сколько я ему по телефону ни доказывал -- стоит на своем! Упрям как бык. Давайте вашего Юру!
– - Боюсь вам обещать, Григорий Сильвестрович! Очень тонкая душа, обижен на весь мир -- может не согласиться!
Юра Милославский уже несколько лет жил в греческом монастыре Эйн-Геди. После того, как за одну ночь ему удалось перевести "Отче наш" на иврит, он вышел из Союза израильских поэтов, попрощался с мамой и поселился в Иудейской пустыне, в том месте, где царь Давид срезал у царя Саула край штанов. Григорий Сильвестрович выслушал меня недоверчиво и записал монастырский адрес. "Съезжу, чем черт не шутит, -- объяснил он мне, -человек, похоже, тщеславный, может быть, на что-нибудь и клюнет". Но прошло еще несколько суматошных дней и вместо Милославского в редакцию нежданно-негаданно ввалился профессор Иван Антонович Тараскин. Его привезли прямо из аэропорта, он всех сторонился и был очень бледен. "Почему так много маккавеев на улицах?!" -- с судорожной гримасой спрашивал он. "Ты мне зубы не заговаривай, ты скажи, прохвост, куда своих сопровождающих-михайловцев дел?!" -- в бешенстве орал на него Барский, но профессор в ответ только растерянно улыбался. "Кандидат на Казань!
– - шепнул мне Арьев.
– - Не исключено, что его пытали!" Тараскина действительно пришлось госпитализировать. Арьев после этих событий притих и задумался. "Что же с нами будет, Миша, что будет?! На улицу страшно выходить. Вам не страшно? А что же будет, когда выйдет газета?! Мы нарушаем мировое равновесие?!
– затянул он в одно прекрасное утро.
– - Нужно уходить. Потом будет поздно".
– -А уже и сейчас поздно!
– - бросил я.
– - Теперь все зависит от "Конгресса": увезут нас отсюда -- хорошо, а нет -- значит нет. Вы бы вместо паники лучше стихи писали. Чего-нибудь новенькое -- конкурс на носу!
– - Да ничего в голову не лезет, хоть плачь!
– - на глазах у Арьева действительно были слезы.
– - Это не конкурс, а сплошное надувательство. Я вас хочу предупредить, как друга...
– - Вы меня уже один раз предупредили!
– - Была страшная цепь заблуждений, но теперь все сведения точные! Если вас будут уговаривать везти профессора Тараскина в Москву -- ни за что не соглашайтесь! И не ввязывайтесь ни во что, где появится имя Белкера-Замойского! Это ловушка. Могу вам сказать одно -- поэтический импульс в мире кончился!