Иезуитский крест Великого Петра

Анисов Лев Михайлович

Все ожидали государя. Мороз пощипывал щеки.

Толпа гудела.

— Батюшки, арапы! — раздался чей-то крик.

За камер-фурьерами, действительно, появились арапы и скороходы, от них отвыкли в Москве.

Верхом, важно поглядывая вперед себя, проскакали гоф-юнкера и камер-юнкеры. За ними проехали кареты камергеров. И, наконец, запряженная восьмеркой, появилась богато убранная карета государя. Рядом с государем сидел Остерман. Лицо его светилось от удовольствия.

Карету сопровождали ехавшие верхом гвардии капитан-лейтенант Ягужинский и лейб-гвардии подполковник Салтыков.

За царем следовали в своих каретах граф Апраксин, граф Головкин, князь Дмитрий Голицын, князья Долгорукие…

Замыкала

царский въезд гренадерская рота.

Московитяне, возбужденные увиденным, бежали за царским поездом.

У триумфальных ворот императора Петра II приветствовал московский генерал-губернатор князь Иван Федорович Ромодановский.

Едва смолкли слова приветствия, послышалась пальба из пушек. Стреляли полки, стоявшие у Кузнецких ворот, трижды беглым огнем.

Зазвонили праздничные колокола во всех церквах.

В Кремле отслужили молебен. По окончании его Петр II проследовал в свои покои, где его ждали сестра Наталья и тетка Елизавета.

Москва ликовала. Старина на Русь возвращалась.

X

Холодный и слегка надменный при посторонних, Петр II был простым, веселым и общительным среди близких ему людей. И очень добрым.

Великие конфузии между царедворцами не заботили его. Он и не подозревал их. Меж тем, с удалением Меншикова двор переменил лицо. Прежде единомышленники в тяжкой борьбе со светлейшим князем, ныне партии разделились. Каждая искала своей выгоды. Никто не думал о благе общем.

В Верховном Тайном Совете сидели по-прежнему граф Федор Апраксин, граф Гаврила Иванович Головкин, князь Дмитрий Голицын, да прибавились к ним князья Долгорукие: Василий Лукич и Алексей Григорьевич. С приходом последних в Верховном Тайном Совете резче обозначались три партии: остермановская, долгоруковская и голицынская. Чуяли при дворе, меж ними ныне драка разразится. И не ошиблись.

Закипели старые интриги, началась жаркая борьба. Остерман, низвергнув недавнего благодетеля своего Меншикова руками князя Ивана Долгорукого, казалось был близок цели. Обладая умом хитрым и изворотливым, он, заручившись поддержкой членов царского дома, опираясь на крепкий, уважаемый на Руси род Стрешневых, жаждал сделать последний шаг. Не ему ли, по его неутомимой деятельности, знанию до тонкостей дел при европейских дворах, никогда не ошибающемуся в своих политических соображениях и с неподражаемым искусством ведущему государственные дела и обделывающему свои, носить звание первого слуги государева. Уж какая лиса был Остерман. Всякого вокруг пальца мог обвести. С иностранными министрами говорил не иначе как загадками, полунамеками. Так что, выслушав его в продолжении трех часов, иные и понять не могли, о чем сказывал им барон. Казалось бы, всем взял, да звание иностранца лишало его доверенности и народной любви. К тому же, чрезмерная скрытность, притворство и двусмысленность в словах и поступках вызывали опасение в царедворцах. Никогда при разговоре барон Остерман не смотрел никому в глаза долго, умел плакать притворно и (все это чувствовали) не терпел никого выше себя. Хитрого ума и редкой работоспособности был этот человек. Но именно это и вызывало у противника его зависть и злобу.

Объединись князья Долгорукие и Голицыны — враги Остермановы, и скинули бы, смяли пасторского сына в одночасье. Но сами их партии находились во вражде между собою.

Это и спасло Остермана.

«Двор императорский, — заметил историк К. И. Арсеньев, — со времени удаления князя Меншикова, был как бы ристалищем, на коем бойцы испытывали свои силы, и сделался потом местом сокровенных нападений и открытого боя соперников, препиравшихся о власти».

Долгорукие входили в силу. В роду их немало достойных имен было. Фельдмаршал Василий Владимирович Долгорукий пользовался всеобщим уважением

за свои заслуги, за благородную прямоту и бесстрашие пред троном. Из Долгоруких он всех более умел поддерживать славу своих предков и знаменитость своей фамилии. Человек он был старорусский и православный по воззрениям. Чуждый лукавства и криводушия, Василий Владимирович не входил ни в какие компромиссы и «конъюнктуры», и ему чужды были замыслы сородичей своих — князей Василия Лукича и Алексея Григорьевича Долгоруких.

Василий Лукич, возведенный Петром II в члены Верховного Тайного Совета, мог бы приобрести вес и уважение, какие имел Василий Владимирович. Но характер у него был иной: излишне уклончивый и изменчивый. По возвращении в Россию, он, казалось, подпал под влияние Остермана, а более своего родственника, князя Алексея Григорьевича Долгорукого. Сей последний, хотя и по уму, и по знаниям в государственных делах, был гораздо ниже, но был более честолюбив. И к государю близок. Звание второго воспитателя Петра Алексеевича позволяло ему вмешиваться во все указания Остермана, менять их, если они не отвечали его интересам.

Князь Алексей Григорьевич, можно сказать, подслушивал каждое слово государя. Братья же его, Иван и Сергей, будучи камергерами двора, являлись зоркими соглядатаями всего, что происходило вне императорского дворца.

Но более всех из Долгоруких набирал фавор и силу князь Иван Алексеевич.

Расположение государя к нему было такое, что он не мог быть без него и часу. Когда князя Ивана Долгорукого ушибла лошадь и он должен был лечь в постель, Петр II спал в его комнате.

Обер-камергер, майор гвардии, кавалер орденов Александра Невского и Андрея Первозванного, Иван Долгорукий был, пожалуй, ближайшим к государю лицом. Недаром его ласкали все придворные.

Искренний по натуре, князь не имел честолюбивых планов, как дядюшки и отец. Он искренне был привязан к государю и радовался, когда советом и дружбою мог помочь ему. Интриг чурался, просто не понимал их.

Он жил, как и все живут в таком возрасте — днем сегодняшним.

Меж тем, повторимся, по личному отношению к нему императора он был силой, к которой прибегали не одни только родичи, но и сторонние люди.

Остерман заискивал перед ним. Иностранные дипломаты искали его дружбы. (При Петре II они, надо сказать, сильно струсили. Их беспокоило возвышение при дворе и в государстве русских людей.)

Принимая как-то князя Василия Лукича, отец фаворита сказал гостю:

— Выслушай меня, князь. Сомнения у меня. Разрешить надобно.

— Сказывай, слушаю.

— Сын мой, Иван, видишь, какую силу забрал?

— Умен. Умеет резвою любезностью овладеть чужою душою.

— То-то и есть, — Алексей Григорьевич замолчал, вспомнив, видимо, что именно сыну обязан необыкновенной милостью, проявленной императором. Спустя лишь месяц по удалении Меншикова, Алексей Григорьевич был украшен орденом Святого Андрея. Могущество его возросло до того, что пред ним заискивали и трепетали, как и пред сыном его.

— А что, ежели, — продолжал князь и замолк на мгновение, будто бы слова подбирая, — что. ежели, — повторил он, — Остерману место указать. — И он взглянул на родственника. — От двора удалить.

Василий Лукич ответил не сразу.

— Петр Павлович Шафиров мог бы с честию заступить его место, — наконец произнес он, — но, посуди, сколь сие выгодно.

Шафиров, хотя и склонен был к нему князь Алексей Григорьевич, казался Василию Лукичу не менее опасным, чем Остерман.

— Умен, хитер, да и народ его любит более чем Остермана. Вот и посуди, надобен ли сей родственник. (Шафиров был тестем князя Сергея Григорьевича Долгорукого). И о том посуди, сколь Голицыны сильны. А он к ним клонится. Может, подумать о том, как Остермана к себе приблизить. Чрез него обороняться от гордых совместников?