Иго любви
Шрифт:
— Не ревнуете? — спросил его Лучинин.
Барон удивленно раскрыл глаза и пожал плечами.
«Вот счастливец! Полное отсутствие темперамента…»
— Барон, одно слово… Я давно знаю Веру Александровну… И вот… я позволил себе сделать ей подарок… Я убрал белой сиренью ее гостиную… в вашем доме.
— Сирень? Сейчас?.. Где же вы ее достали?
— Я выписал ее частью из имения моего, из оранжерей, частью нашел здесь у садоводов… Пусть, войдя, она ее увидит! Она так любит цветы…
Барон растроганно пожал руку соперника.
В
Надежда Васильевна за ужином была рассеянна и тревожна. Она оценила то, что барон не пил, то, что Вера была так покорна. «Слава Богу!.. Бог даст, обойдется… Стерпится — слюбится», — пробегало в ее голове. То, что Хлудов незаметно ушел еще до ужина, тоже было хорошо… Последние минуты должны были принадлежать одной только Вере. Лучинина она не отпускала от себя. «Не отходите от меня, голубчик, мне жутко», — шепнула она ему за ужином. А сама глядела на обреченную дочь.
В три часа начался разъезд.
Проводив гостей, Надежда Васильевна, против обычая, задержала молодых. Она не могла уже скрыть волнения. Ушла в спальню и послала за дочерью. Вера застала мать в слезах.
— Ну… теперь прощай, моя девочка! Будь счастлива!.. Да хранит тебя Бог!
Опять Вера невольно стала на колени. Волнение матери снова заразило ее. Да… Она уже не Верочка Мосолова. Никогда уже не проснется она в этих стенах.
Мать всхлипывала, целуя ее лицо и крестя ее мелкими- мелкими крестиками.
— Будь умница, Верочка! Слушайся мужа… Боже тебя сохрани ему перечить!..
«В чем? Разве я собиралась перечить ему?» — стояло в удивленном лице Веры. А у матери глаза были почему-то круглые, словно испуганные. И Вере почему-то стало жутко. Новая жизнь, конечно… Все по-другому пойдет. Она оглянулась на рыдавшую Аннушку, которая словно хоронила ее, встретила лживую, двусмысленную улыбку Поли.
Сердце сжалось.
В передней, когда барон почтительно наклонился к руке тещи, она прижалась губами к его виску, потом зашептала плачущим голосом:
— Берегите ее! Она такая слабенькая… Она еще совсем дитя.
Барон сконфузился и не нашел ни одного слова в ответ.
Только около четырех часов барон привез к себе на квартиру молодую жену.
И в карете он не обменялся ни одним словом с Верой. Только бережно запахнул ее салоп и тихонько поискал ее ручку в огромной муфте. Но ручка дрогнула — от испуга ли, от
Лучинин был прав. Даже новизна положения и понятное при таких обстоятельствах волнение не ослабили ничуть эстетического впечатления от его поэтически-изысканного подарка. Как разубранная невеста, вся в пышных белых, словно кружевных, кистях и гроздьях стояла в огромной кадке в углу гостиной персидская сирень. Она благоухала и ароматом своим как бы благословляла Веру.
— Как пахнет! — восторженно крикнула она и страстно поцеловала цветы. — Как это мило!.. Merci, Николай Федорович…
— Это не я, Верочка… Это Лучинин…
Они вместе нюхали сирень. Потом он нежно взял в свои руки головку жены и поцеловал ее глаза.
— Ложись спать, деточка… Устала, наверное, замучилась… Лизавета, разденьте барыню!
«Барыню?..» — чуть не переспросила Вера и гордо улыбнулась.
— Какая огромная кровать! Да я утону в ней… И сколько подушек! Зачем это?
Барон тихо засмеялся, поцеловал ручку жены и ушел в кабинет. Хотя он совсем не пил в этот вечер, но кровь била в его виски, и сердце стучало болезненно, с перебоями.
«До чего наивна!.. Ничего не понимает… Настоящая «голубица», как пели в церкви…» И вспомнилось ему несчастное лицо Надежды Васильевны, когда, прощаясь с ним в передней, она шептала:
«Берегите ее!.. Она такая слабенькая… Она еще совсем дитя…»
Он разделся, аккуратно стряхнул и повесил на спинку кресла свой мундир и брюки. Денщик стащил с него сапоги, подал ему казанские красные туфли с загнутыми вверх носками и прекрасный шелковый халат, подарок Надежды Васильевны. Закурив длинную трубку с чубуком (у барона их была целая и довольно дорогая коллекция), он отослал денщика и прилег на турецкий диван.
«Женат, — думал он. — Чудно!.. Надо все-таки сестрам написать, обидятся… Да пошлю им портрет Веры».
Он еще не докурил трубку, как его начало клонить ко сну.
Где-то скрипнула дверь. Протопотали босые пятки Лизаветы.
Он открыл глаза и прислушался.
«Разделась… Тоненькая, беленькая, ножки крохотные… Красоточка!..» Опять болезненно стукнуло сердце.
Он бережно отнес на место потухшую трубку, выколотил пепел, задул свечу, запахнул полы халата и вышел. Зубы его стучали, пока он шел через столовую и гостиную.
У двери спальни он передохнул.
Все было тихо. Он вошел на цыпочках и стыдливо. Задул свечу.
Пока глаз не привык к полусвету от лампадки, мигавшей перед большим образом Спасителя в золоченой раме, он стоял, не шевелясь, и глядел на двуспальную кровать, закрытую пышным пологом. Та, которая лежала на ней, не могла, его видеть. Но в большом зеркале он ясно различал тоненькую фигурку.
— Верочка… можно к тебе? — хрипло зашептал барон.
Ответа не было.
«Боится, бедняжка… Как зайчик спрятала ушки под куст и думает, что спаслась…»