Иго любви
Шрифт:
Потирая руки, он бегал по террасе, делясь с молодой женщиной своими планами. Вот он приехал из имения. У него две тысячи душ. Две тысячи жизней находились столько лет в его бесконтрольной власти! И не было стыдно… И не было страшно… Он, как и его отец, как его дед и прадед, спокойно жил на труд этих людей, ездил за границу, проигрывал тысячи в карты. Он продавал и выменивал свои лесные и земельные участки и с той же легкостью продавал своих крепостных, разлучая родителей с детьми, женихов с невестами. И не было стыдно, и не было страшно… И в то же время он зачитывался Герценом и Лавровым (Миртовым). Он знал за границей Кропоткина и Маркса. Он считал себя европейцем и западником. Как мог он жить в такой слепоте?.. Теперь он дивился, как мог он проспать эти годы и не почувствовать
Вера слушала, уронив на колени шитье, полуоткрыв губы.
— Как это хорошо! — сорвалось у нее.
О, да… конечно, он встретит препятствия со стороны родных и многих из тех, к кому он обратится, чтобы это дело его жизни не затормозилось. И до сих пор так сильна партия врагов Милютина. С какой радостью похоронили бы они все проекты его реформ!.. Конечно, и его хлопоты встретят. ту же враждебность. Родная сестра кричит, что на него пора наложить опеку, друзья пугают его, что он будет разорен… Ах, довольно!.. Надо спешить делать добро. Его так мало было в его красивой жизни дилетанта и себялюбца!
— Мой юный, дорогой друг, — говорил он, садясь, беря руки Веры и прижимая интимным жестом свой пылавший лоб к ее розовым ладоням, — я не знаю, что переродило меня… Но за этот год я сам себя не узнаю… Быть может, это взмывшая волна, которая выбросила на поверхность жизни столько новых людей, столько смелых мыслей… Быть может, это опьяняющая атмосфера пробудившейся внезапно общественности — здесь, на Руси, где мы все так долго, так мучительно долго молчали и жили в одиночку… А быть может, это влияние двух чистых, прекрасных женских душ, далеких от торга и суеты, с которыми я так сроднился за эти два года… Ах, Вера Александровна!.. Вот вы глядите на меня с недоумением… Вам смешно, что глаза мои влажны, что голос мой дрожит, что я в мои годы вновь переживаю юность?
— О, нет… ничуть, — прошептала Вера.
— Кто знает? Быть может, моему чувству к вам, далекой и чистой, я обязан этими минутами, моим обновлением и… вот этими планами моими… быть может, единственным светлым и, наверное, самым красивым делом моей жизни… О, ради Бога, не бойтесь! Не отнимайте руки… Да, я люблю вас… На всю жизнь, до конца теперь… Люблю без всяких надежд и иллюзий, с открытыми глазами… Но не отнимайте у меня этой последней красоты! Подарите меня вашим доверием, как дарила меня дружбой все эти годы ваша мать!.. Я не скрою, Вера Александровна, что я был страстно влюблен, прося вашей руки. Но… безумие прошло. Надежды угасли… Они горели так недолго… Теперь вы для меня святыня… Но не потому, что вы замужем за другим… Простите! Я не хочу казаться лучше, чем я есть. Надежда Васильевна зовет меня старым развратником, и она права. Да, я скептик… Да, я циник. Я прожил бурную молодость, искал одних наслаждений и до сих пор не знал любви…
— А мамочка? Разве…
— Я был влюблен в Надежду Васильевну, вы угадали. Это была большая страсть, быть может, именно потому, что я не встретил взаимности. К счастью, я сумел оценить дружбу этой редкой женщины… сумел поставить ее выше мужского самолюбия. О, поверьте, это не легко!.. Это то испытание, на котором срываются даже недюжинные люди. Я из него вышел с честью… Но я не любил Надежду Васильевну… Вас я люблю… Вы еще слишком молоды, чтоб понять, какая громадная разница между страстью, которая добивается, и любовью, которая не требует ничего… Это горькая радость… Но я благодарю вас за нее… Я счастлив. Всякому цинику надо иметь, кого-то, на кого в минуты усталости можно было бы взглянуть… вот как на это небо. Повторяю: я ничего не буду добиваться, я ни на что не буду надеяться. И не потому, что вы замужем, а потому, что вы — вы… перед которой хочется стать на колени…
Он скоро уехал. Он не захотел ослаблять впечатления этих слов.
Был ли он искренен? О, да… Он не лгал и не рисовался в эти минуты. Но когда он ехал домой, растроганный и словами своими и чувствами, откуда-то из далекой и темной глубины его сознания вдруг всплыла старая, скользкая мысль: «Почем знать?.. Душа женщины
А Вера, разбитая внезапной смутой, вспыхнувшей в душе ее, легла на кушетку и задумалась.
Это были первые слова любви, которые она слышала, — красивые, смелые, волнующие слова, не похожие на застенчивые признания Феди Спримона и на робкие речи ее мужа, когда он в то памятное утро просил ее быть его женой. Да, эти слова опьянили ее. Она их любила, она их переживала вновь и вновь, закрыв глаза… Они звучали… Они были так красивы, эти слова любви! И она поняла теперь, что ей в ее убогой жизни придорожного цветка недоставало именно этих слов, за которыми таилась и трепетала страсть.
Почему она его отвергла?
О, конечно, он не мог ей нравиться, и его ласки вызвали бы в ней такое же отвращение, какое вызывали ласки барона. Но можно ли оставаться равнодушной к человеку, который так красиво любит и так красиво говорит?
Теперь у Веры розовело лицо, и сердце билось, когда на дороге вдали, окруженный столбами пыли, показывался экипаж Лучинина. Она ждала его с трепетом, и он слишком хорошо знал женщин, чтобы не видеть ее смятения. Но то, чем он владел сейчас, было так редко и прекрасно, что он не решался нарушить таинственного очарования этого робкого сближения. Ему нравилось обманывать себя. Ему нравилось быть наивным и верить, всегда верить в чистоту своих намерений. И Вера, какой она была сейчас, — чистая, бесстрастная догматичка, добродетельная бессознательно, — о, как любил он ее именно такой!
Он ездил теперь почти ежедневно и читал Вере все, что волновало тогдашнее общество: Колокол, Полярную Звезду, которые он получал тайком из-за границы, затем Современник, стихотворения Некрасова, повести Тургенева. У них были одни и те же вкусы. Помяловский с его Молотовыми Мещанским счастьемне произвел на них обоих впечатления, как не нравились им обоим рассказы Слепцова. Деревня, в которой он прожил полжизни, и которую она совсем не знала, была чужда им обоим. Но чарующая прелесть тургеневских романов, печаль дворянских гнезд и утонченная любовь их обитателей — вот что трогало их обоих до слез.
Лучинин радовался любознательности и необыкновенной восприимчивости Веры. Он первый оценил ее природный ум. Узнав, что она в институте любила историю, он стал читать с нею Бокля и Дреппера, потом Луи Блана. Целыми часами занимались они, потом шли гулять в поле. Вера доверчиво опиралась на руку Лучинина, и он с нею теперь любовался теми закатами, которые когда-то так тревожно волновали Надежду Васильевну.
Чтобы дать Вере отдохнуть от Дреппера и Бокля, Лучинин читал ей по-русски Вечного жидаСю, которым зачитывалась тогда вся провинция. И душа Веры расцветала от этой романтики.
Потом он принес ей Бальзакаи Жорж Санд, которых в девушках Вера не смела касаться. Лучинин читал эти романы в подлиннике, вслух, что усиливало и без того глубокое впечатление. И целый мир открылся перед удивленной женщиной — мир знойных страстей и высоких чувств. Как восторгала ее Лелия! Как волновала ее Индиана! В судьбе этой героини она видела отдаленное сходство с собственной судьбой, хотя кроткий барон так мало походил на ревнивого Дельмара. И кругом не было никого, кто напоминал бы изменчивого Стениоили соблазнительную Пульхерию, сестру и соперницу Лелии. И сам Лучинин с большой натяжкой подходил к пленительному образу- мрачного и таинственного Тренмора. Но уж такова сила истинного таланта, что на страстную песнь об освобождении женской души от ига традиций и предрассудков во всех самых глухих медвежьих углах ответным звуком дрогнули струны всех женских душ, какая бы скромная доля ни досталась им в жизни.