Иго любви
Шрифт:
— А твоего мальчика отправим в деревню, к Лучинину. Отец, мать у тебя живы?.. Пусть приедут за ним!
Она это решила с легким сердцем. Всем было ясно, что младенцем Васенькой надо пожертвовать для младенца Сонечки. Но вопрос неожиданно осложнился. Вера оказалась при особом мнении:
— Отнять ребенка у матери? Это невозможно, мамочка.
— Да как же иначе, милая? У всех так… Твоей Соне не будет хватать молока…
— Нет!.. Нет!.. Я этого не позволю… Я так хочу!
Впервые из уст Веры в присутствии матери вырвались такие непокорные слова.
О, конечно, она по-прежнему оставалась непререкаемым авторитетом для дочери. И будь эта размолвка по иной причине… Протест Веры на этот раз странно взволновал Надежду Васильевну.
«У Веры доброе сердце. Она лучше нас», — подумала она.
Участь маленького Васи была решена.
Лизавета, эти два дня плакавшая, не осушая глаз, пробралась в спальню своей барыни и кинулась ей в ноги.
Вера подняла Лизавету и поцеловала ее пахнувшую коровьим маслом голову. И тотчас в лице ее мелькнуло отвращение. Она тщательно вытерла губы.
— Раба ваша на всю жисть… За доброту вашу, — всхлипывала Лизавета, — прикажите в землю живой лечь, лягу…
«Трогательно», — подумала Вера. Но коровье масло пахло отвратительно, и в сердце ее уже закрался холодок.
Вера оказалась страстной матерью. Она давно уже изгнала мужа из супружеской спальни, ссылаясь на болезнь и бессонницу. Теперь она перенесла к себе нарядную люльку. Ночью Вера всегда просыпалась за минуту перед тем, как нужно было кормить младенца. Услыхав характерное кряхтенье и чмоканье Сонечки, Вера вставала и будила Лизавету, словно камень спавшую тут же, на полу. Когда Соня засыпала, Вера заставляла Лизавету кормить Васеньку, лежавшего рядом, в корзине. Она следила, чтоб Лизавета не «заспала» своего мальчика. С одинаковой заботливостью мыла она сама обоих младенцев и охотно делилась с Лизаветой пеленками и свивальниками. Эти черты удивляли и умиляли Надежду Васильевну. Вера выходила гулять с кормилицей, следила за ее пищей, заботилась об ее удобствах и покое. Вся жизнь ее теперь, вся душа ее заключалась в четырех стенах этого тесного мирка.
Надежда Васильевна, сама бывшая такой строгой матерью, не позволявшая себе даже лишней ласки из страха потерять престиж, теперь «размякла», по выражению Пелагеи, страстно привязалась к внучке и отчаянно, взапуски с бароном, баловала ее.
Однако у Веры оказалась своя система воспитания, более инстинктивная, чем сознательная, но шедшая глубоко вразрез со взглядами мужа и даже матери. Она глухо, но упорно боролась с влиянием «бабушки». Она начинала критиковать и осуждать, хотя еще пока безмолвно.
На четвертом месяце жизни Соня уже проявляла своеволие и упрямство. Она требовала все красивые безделушки с туалетного стола матери. И к чему бы она ни тянулась ручонками, кормилица и бабушка с умиленными лицами подносили ей все предметы, а Соня совала их в рот. Весь мир она воспринимала ртом. Если сверкавшая на солнце хрустальная вазочка или статуэтка севрского фарфора оказывались невкусными,
— Ах, Верочка, она же плачет…
— Ну, пусть плачет! Какая от этого беда?
— Я не могу видеть, когда она просит…
— А если, мамочка, она зажженную лампу попросит?
— Глупости говоришь, Вера. Не люблю…
Девочка подрастала, а глупая Лизавета и умная бабушка наперегонки продолжали ее баловать.
«Нельзя!» — твердо говорила молодая мать ребенку. Девочка откидывалась назад, чуть не ломая себе спинку, и начинала неистово кричать. Появлялся барон.
— Ну, дайте ей, что она просит! Почему не дать?
— Неси ее вон! — приказывала Вера кормилице. — Унеси и запри все двери.
Соня стала ползать. Когда Лизавета обедала или стирала, Вера обоих детей брала к себе в гостиную. Они ползали на ковре, она шила себе блузу. Вася был флегматичен, малокровен, сонлив. Соня росла здоровой, буйной, с ярким, уже сейчас выраженным темпераментом.
Каждый день в эти часы в гостиной топилась печь, и девочка каждый день упорно лезла к огню.
Раскрасневшись от сдержанного гнева, Вера шлепала ее и говорила: «Нельзя!..» — «Хочу!..» — выражало все маленькое существо. Девочка закатывала белки и вопила до тех пор, пока не становилась синей. Вбегала Лизавета, хватала ее на руки.
— Опять крики? — спрашивал барон, просовывая голову. — Только собирался соснуть после обеда…
— Она лезет к печке. Ты хочешь, чтоб она сгорела?
— Ну, право, там… не знаю что… Придешь домой, покоя хочется, а тут крики…
— Убери ее, а то убью, — как-то раз сказала Вера Лизавете. Сказала просто, только при этом так побледнела, что перепуганная кормилица подхватила девочку и кинулась к двери.
— Господи Иисусе Христе! И повернется же у вас, барыня, язык на такие слова!
Как-то раз барон играл в карты до рассвета. После обеда он, по обыкновению, лег отдохнуть. Лизавета ушла обедать. Печка топилась. Дети лезли к огню. Васю Вера оттащила от заслонки, и он покорился. Соню пришлось отшлепать. Она вся зашлась от крика.
Барон выскочил, рассерженный не на шутку, что с ним редко случалось. Побледнев, он накинулся на Веру:
— Что это — покоя в доме нет! Почему ты не приглядишь за ними? Какая ты мать после этого?
На другой день, в тот же час, пока Лизавета стирала на кухне, Соня под надзором матери ползала на ковре и, когда печка разгорелась, как всегда, полезла к огню.
Вера не двинулась. Она ждала.
Вот девочка подползла к печке и, удовлетворенно кряхтя и посапывая, схватилась ручонками за горячий край.
Мгновение испуга и, закатив глаза, она упала на ковер.
У Веры все было наготове — примочка, вата, бинты…
Прежде чем перепуганные барон и Лизавета поняли, в чем дело, она уже забинтовала ручки ребенка.
— Как же это ты не доглядела? Где ты была? — накинулся барон на жену.
— Теперь можешь спокойно отдыхать. Больше к огню Соня не полезет.