Иголка в стоге сена
Шрифт:
– А во времени перемещаемся с 2001-го. И раньше могли бы, но перестройка, развал. Теоретически-то все было готово к началу девяностых. Один из разработчиков пытался главные схемы на сторону загнать, но на серьезных людей не вышел, а мелкая разведшушера недопоняла. Тут наши просекли, что он продаться решил, повязали его. Но, в общем, ничего не просочилось. Исключительно наше ноу-хау, изобретение в смысле. Ну, после двухтысячного деньги привалили. Прижали кое-кого, они и отстегнули. Вот тут пошло-поехало.
– И вам доступны теперь любые исторические пласты!
– В том-то и дело, что нет. Мы пока только в прошлое можем. И то не дальше девятнашки.
Профессор,
– А с какой же целью посещаете вы наши руины? Это что-то вроде археологического интереса?
– Мы нужных людей к себе перетаскиваем.
– Вот как? Разве ваше время не родило нужных для вас людей? И потом… Зачем вам живые люди? Существует научное, литературное, культурное наследие, достаточно только внимательно изучить. Хотя, возможно, для вас это слишком энергоемко?
Девица, ничуть не обидевшаяся на колкость, пояснила:
– Наследие-то изучают. Но время какое было! Многим дожить не дали до главного труда! А некоторые со страху все пожгли или так позапрятали, что разве что археологам лет через тысячу отыскать удастся. Рукописи – оно, ясное дело, как говорится, не горят, но люди умирают. И еще как умирают. И ни прощальных слов, ни могилки не остается. А если человеку предназначено было открытие совершить или на новый путь род людской вывести, а его, как собаку бешеную, лопатой по голове, а потом сапогом кованым под ребра для верности… И тогда нарушается самое важное.
– Связь времен? Вы утратили связь времен? – возбужденно воскликнул профессор. – Я предвидел это! Вот только сейчас я закончил писать свой последний труд. Я рассудил, какое количество жертв живительным образом влияет на национальное самосознание, а какое уничтожает нацию на корню. Поскольку прерванная связь времен невосстановима. Но была ли у вас возможность ознакомиться с моими предположениями? Сохранились ли эти бумаги? Ведь за мной должны прийти, и вы даже указываете точное время…
– Да, рукопись сохранилась. В архивах того самого заведения, посланцы которого придут за вами в недалеком будущем. Но почерк ваш разобрать крайне трудно, местами практически невозможно. Писали почти в темноте, спешили. Целые страницы не поддаются расшифровке.
– И что же? Меня расстреляют? Или, как вы тут обмолвились, – лопатой и сапогом?
– Я, в принципе, только в самых крайних случаях имею право рассказать перемещаемому о его будущем в случае отказа от перемещения. Чтобы это не выглядело как шантаж. Но времени у нас все меньше. И человек вы вроде адекватный. В этот раз вас не расстреляют. Посидите пару месяцев. Ну, вши, грязь, испражнения в камере. Унижение достоинства на допросах. Выпустят по просьбе Луначарского, некогда вашего пламенного почитателя. К моменту возвращения дом ваш будет заселен всякими темными людьми из подвалов. Вы же о счастье человечества мечтали? Ну вот. Библиотека исчезнет. Скорее всего пустят на растопку. Да-да. Только не хватайтесь за сердце. И Савонарола. И энциклопедии. И Евангелие рукописное уникальное. Найти нигде не можем. У нас нет. Рукописи свои вы больше не увидите. Правда, они окажутся в сохранности. Так. Что дальше? Жить будете в каморке при кухне, эти позволят. Писать больше не сможете. Пристроят вас служащим в систему Наркомпроса.
– И долго я так проживу? – прошептал профессор, ни на йоту теперь не сомневаясь в реальности своей гостьи.
– А представьте себе – довольно долго! Двадцать
– И?
– Детали гибели неизвестны. В архиве справка о смерти от острой сердечной недостаточности в январе сорокового года. Но тут достоверности никакой нет. Тут или своего агента надо в камеру подсылать, чтоб факты установить, или самой в командировку отправляться, но смысл? И потом – к каждому агента не приставишь. Там ведь знаете сколько было? Миллионы!
– Понятно! Теперь мне понятен ваш язык! Ваш тон! Ваша фамильярность! У вас теперь совсем другая культура отношений, другой этикет. Вы просто те, кто пришел на пепелище. И нас уважать не можете – за что вам нас уважать, мы же не отстояли, не защитили. Нас превратили в насекомых, и мы стерпели. А я… Да что я! Сына не сохранил! Не воспрепятствовал! С этого и пошло! Мы прикрывались красивыми словами о будущем, а будущее свое и проглядели! И похоронку на него получили, и где могилка, не знаем! – профессор и не заметил, что заговорил словами покойной своей голубки-Вареньки.
– Но я могу порадовать вас и благой вестью, – продолжила гостья Варвара, старательно переходя на чуждый ей слог, – вы горюете о павшем на фронте сыне. Однако он не погиб! Был контужен, попал в плен. Выбрался в одиночку. Сумел добраться до Южной Америки. Неоднократно безуспешно пытался связаться с вами, дать знать о себе. Стал основателем крупнейшего киносиндиката в Бразилии. Умер не так давно, оставив детей, внуков и правнуков обладателями огромного состояния. Увидеть его вы не сможете, но своих потомков – вполне. И книгу воспоминаний его прочитать. У нас даже перевели.
– Боже! Разве счастью такому можно поверить!
– А несчастью поверили сразу! – укорила девушка с интонацией Петечкиной няни. – Ну так как? Перемещаемся или еще какие-то вопросы?
– Да! Да! Есть у меня вопросы! Я надеюсь! Я надеюсь, что все это не сон! Что Петенька жив, пусть и не увидеться нам больше, но жив мой мальчик! Я надеюсь, что могу исчезнуть из этого времени, не совершив греха, не наложив на себя руки, а по воле Божьей! Но скажите же мне, зачем вам понадобился я? Что я могу? Если здесь не смог ничего? Возьмите Пушкина! Суворова! Ломоносова!
Миловидное лицо Варвары приняло угрюмое выражение.
– Пушкина! Первым делом все захотели Пушкина. К юбилею еще. Чтоб всех сразить. Хренякнули бы тогда американцам по мозгам почище атомной бомбы: вот, мол, мы чего можем! Только не вышло! Уперли Пушкина! Прямо из-под носа!
– Кто? – пораженно выдохнул профессор.
– Будущие, – с ненавистью выдохнула Варвара. – Их рук дело. Нарушают устав, который мы же и выработали. Пользуются нашим бессилием. Но ничего – вот президент олигархов придавил, банки прижали. Ничего. Будут денежки. И в будущее махнем. И Пушкина к себе переманим. А вас почему? Ну, тут фактор на факторе сидит и фактором погоняет. Во-первых, классическое образование. Честное, без натяжек. Во-вторых, мыслящий. В-третьих, все мысли о благе России. В-четвертых, сформулировали ясную и четкую национальную идею на фоне надвигающегося хаоса. А почерк не разобрать. И кое-что подправить надо с учетом веяний эпохи. Глядишь, и помчится вновь птица-тройка, так, чтоб другие расступались-шарахались.