Игра на двоих
Шрифт:
— Спасите Китнисс. Если Эффи вытащит бумажку с ее именем, помогите ей лекарствами и оружием.
— Это не одно и то же, Пит. С соперниками ей придется сражаться самой, без нашей помощи.
— И не надо, — качает головой парень. — Она достаточно сильная, чтобы…
— Чтобы что? — перебивает Хеймитч. — Чтобы победить в открытом бою взрослого человека, опытного бойца, профессионального убийцу?
— Да. А если нет, я буду рядом, чтобы в правильный момент отвлечь его внимание на себя и дать ей шанс.
— Ты пойдешь за ней на Арену?
— Разумеется.
— Снова жертвуешь собой?
— Она
Пит уходит. Ухожу и я. В глазах Хеймитча читается вопрос.
— Сейчас к тебе придет Китнисс, и мы оба знаем, о чем она попросит. Не хочу этого слышать.
Эвердин произнесет вслух то, что не осмелился сказать Мелларк. Выхожу на улицу вслед за парнем.
— Можно спросить?
Тот лишь молча кивает.
— Почему?
Он останавливается. Я подхожу чуть ближе.
— Это не праздное любопытство, Пит.
— Знаю.
И, поколебавшись секунду, добавляет:
— Идем со мной.
Он приводит меня в свой дом. Ни говоря ни слова, поднимается на второй этаж, проходит мимо спален — целых три на одного — и останавливается в самом конце длинного коридора. Открывает скрытую от посторонних глаз дверь и жестом приглашает меня подняться выше, на чердак. Я ожидаю увидеть пыль и следы ног хозяина, паутину в углах и грязные окна под самой крышей, но ошибаюсь. Пит щелкает выключателем где-то за лестницей, и помещение озаряется ярким светом ламп, симметрично расставленных по комнате. Здесь светло, чисто и слегка пахнет краской и маслом, — тем, что рисуют. Свободного пространства почти нет: несколько мольбертов, на полу — ряды картин, приставленных к стенам, широкий стол, заваленный кистями и красками.
— Так ты — художник?
— У каждого Победителя должно быть какое-то увлечение, чтобы не умереть от скуки бесконечными вечерами.
— Почему не продолжил династию пекарей?
Пит грустно улыбается.
— Отношения с родителями не сложились. И печь хлеб не так уж интересно. Все детство провел, следя, чтобы хлеб не подгорел.
— Где научился рисовать? — продолжаю спрашивать, а сама медленно кружу по чердаку, рассматривая завершенные работы. Красиво и как-то консервативно. Слишком правильно по меркам нашего мира. Такие картины могли бы создавать предки — цивилизация, что существовала до нас. Судя по немногим документам, оставшимся с тех времен, люди придерживались классических канонов красоты.
— Там же, в пекарне. Украшал торты в кондитерской, делал надписи и простые рисунки. Порой забывал, что это всего лишь пироги. Будто передо мной был чистый лист бумаги, а в руке — карандаш или кисть. Мать страшно ругалась, а отец со смехом говорил, что к таким произведениям искусства страшно прикасаться, не то что подавать на стол. Когда вернулся с Игр, рисование помогало избавиться от кошмаров. До сих пор помогает. В бессонные ночи спасаюсь только тем, что не отхожу от мольберта, пока не закончу картину.
— Тебе тоже снятся?
— Конечно. Самый страшный — тот, в котором погибает Прим.
— Ты не виноват в ее гибели.
— Знаю. Подумал, что схожу с ума, когда понял, что она пытается вырваться. Закричал ей: «ты сумасшедшая?!», но она показала крошечное лезвие, зажатое в руке,
Он замолкает, но я не решаюсь сказать ни слова. Никогда не видела Пита таким. Словно его вывернули наизнанку и вся боль, что терзала парня изнутри, вырвалась наружу и опутала жертву в свои сети, связав по рукам и ногам.
— Мне снится, — продолжает он, — что я сам отпустил ее. Знаю, что это не так, буду помнить ту секунду до конца жизни, но не могу отделаться от этого кошмара. Словно она молит меня о пощаде и плачет от страха, а я смеюсь и вырываю ладонь из ее рук.
— Так ты рисуешь свои сны?
— И сны, и явь. Много всего. Парад трибутов. Сноу во фраке. Арену. Противников. Рог Изобилия. Переродков.
Он прерывает себя и задумывается.
— Страшно представить, как им удалось вживить ДНК погибших трибутов в этих тварей. Не пощадили никого.
— Ты видел всех?
— Кажется, да. Ужаснее всего было заглядывать переродкам в глаза и узнавать в них кого-то из убитых соперников. Узнавать в них людей. Помню Руту, Диадему, Лису, Марвела. Не знаю, кого благодарить, Организаторов или случай, что я не встретился с Примроуз.
— Ее не было?
— Не знаю, честно говоря, — парень взъерошивает короткий ежик светлых волос, пытаясь вспомнить. — Думаю, я ее просто не заметил, пока бежал. Не до того было, знаешь ли. Может, выбежала с другой стороны леса.
Касаюсь его плеча и прерываю затянувшееся молчание. Тень боли на лице Пита становится все отчетливее. Теперь нам нужно думать о том, что будет дальше. Оставь старые кошмары в прошлом, чтобы встретиться с новыми в ближайшем будущем.
— Хватит на сегодня воспоминаний.
— Прости, — виновато улыбается Мелларк. — Не знаю, почему вдруг потянуло на разговоры. Обычно я редко вспоминаю об этом вслух.
— Бывает, — отвечаю на его улыбку, но получается натянуто. — Такой уж сегодня день.
— Может, и так.
Отступаю к двери, но Пит останавливает меня.
— Подожди, это еще не все. Я не ответил на твой первый вопрос.
Иду за ним. В самом углу, скрытом за мольбертами, обнаруживается еще несколько полотен. Все они перевернуты, скрывая картинку от посторонних, слишком любопытных глаз.
— Не хотел показывать их журналистам из Капитолия, — объясняет парень.
Он выбирает самую дальнюю и показывает мне. Серый школьный двор с ковром желтых листьев на неровном асфальте. У крыльца старого здания стоит маленькая девочка в красном клетчатом платье. Темно-русые волосы заплетены в две тонкие косички. Серые глаза смотрят настороженно и недоверчиво. Тонкие губы тронуты слабой, чуть испуганной улыбкой. По сравнению с этой картиной все остальные кажутся безлико-бездушными, мертвыми. А она живая, эта девочка. Китнисс Эвердин. Художник, нарисовавший ее, совсем не гений и даже не мастер, но ни один профессионал не мог бы изобразить ее так, как это сделал Пит. С маниакальной точностью, с вниманием к самым мелким деталям, которые показались бы незначительными любому другому, он описал ее внешность и рассказал о характере. Отразил всю сущность девушки.