Игра со Смертью
Шрифт:
Да, это я была виновницей его краха, я написала письмо Королю Братства. Тогда он был для меня всего лишь покровителем отца, другом нашей семьи. Но что — то мне подсказывало, что Влад Воронов имеет огромное влияние на Альберта Эйбеля и поможет мне освободить Рино. К нам нагрянули несколько человек (тогда я еще считала их людьми) в черных плащах в сопровождении Воронова. Отец заикался и нервничал — Влад увел его в кабинет, а когда они оттуда вышли, папа был бледнее полотна. Рино и других пленников освободили в тот же день. Я не понимала, что чувствую. Да, у меня получилось, да, я это сделала, но внутри поднималась волна панического, эгоистичного ужаса, что больше никогда его не увижу. Когда пленных увозили, я забыла обо всем, о том, что нужно скрывать свои чувства, о том, что это постыдно, запретно, грязно — я бросилась Рино на шею и умоляла вернуться за мной. При отце, при этих странных людях в плащах, при бледной матери и прислуге, которые потом косились на меня и шептались за спиной. «Шлюшка Носферату» —
Рино пообещал забрать меня, и я верила. Той самой верой, на которую способны семнадцатилетние влюбленные по уши идиотки. Юные максималистки, готовые принимать желаемое за действительное. Конечно, это был последний раз, когда я видела МОЕГО Рино. Потом, спустя годы, я снова его увижу, но он уже никогда не будет моим.
Шли дни, недели, месяцы, а я ждала. Деревья сбросили листву, покрывались инеем, снова распустились почки на ветках и зацвел мой любимый сад.
А я каждый день смотрела в окно, а вечером спускалась в подвал, к замурованным дверям и, прислонившись к ним воспаленным лбом, шептала его имя или царапала шпилькой на стене. «Твоя Девочка…Мой Рино», вспоминая, как мы воровали каждую секунду. Как не могли надышаться друг другом, как разговаривали взглядами или прикосновением пальцев, как кричали и звали друг друга, молча, сквозь бетонные стены. Мы занимались любовью где угодно, где только могли урвать это кусок запретной радости. В лаборатории, иногда в сарае, когда его в очередной раз наказывали за провинность, и я с ужасом понимала, что он это делает для того, чтобы мы могли побыть наедине хоть ненадолго. Жестко, быстро, грубо и все равно так нежно…до боли в груди, когда от счастья по щекам текут слезы, а каждое прикосновение обжигает душу, а не тело. Я вслушивалась ночью в звуки, доносившиеся снизу, лязг цепи мог означать так много: «я люблю тебя», или «я скучаю», или «я хочу тебя»… Да, у нас были свои знаки…и босые ноги по холодным ступеням, и алчные поцелуи через прутья решетки, жадные, голодные ласки, искусанные до крови губы и счастье в глазах. Нам не нужно было говорить… я читала вслух, сидя на полу, у самой клетки, и закатывала глаза от наслаждения, когда наглые пальцы Рино в этот момент дерзко ласкали меня под подолом платья.
— Читай, девочка, читай. Не останавливайся! — хриплый шепот… и я читала…сдерживая стоны и крики, чтобы потом замолчать, закусив запястье руки, содрогаясь от экстаза, глядя затуманенным, пьяным взглядом, как он облизывает влажные пальцы и сам закатывает глаза, стиснув челюсти, издавая яростное голодное рычание. А потом мои дрожащие руки на его плоти под очередную главу или стих, которые я к тому времени выучила наизусть. Сжатые на решетке пальцы, его задыхающийся рот, искаженное от страсти, бледное лицо и капли пота над верхней губой. Их хочется слизать кончиком языка, но я не могу — я читаю и ласкаю дерзко, управляемая и ведомая его собственной рукой, пока он тоже не содрогается, стиснув челюсти, оскалившись от наслаждения, запрокинув голову, отдает себя в мои ладони, чтобы потом смотреть, как я облизываю свои пальцы и дернуть решетку, улыбаясь мне и покачивая головой — «какая плохая МОЯ девочка».
Спустя несколько недель я перестала есть со всеми, перестала спускаться вниз в столовую. Я замечала круги под глазами и меня изнуряла зверская тошнота, она мучила до невыносимости. Приступы дикого голода заставляли тайком красться в столовую и съедать все, что попадалось под руку, даже недожаренное мясо, а потом исторгать это над тазом и лихорадочно мыть его, чтобы никто не заметил. Я вся превратилась в ожидание. «Уже скоро» — твердила я себе. Рино приедет. Очень скоро. Когда Марта сильно зашнуровала корсет платья, наряжая меня к званому ужину в честь моего дня рождения, перед глазами пошли черные круги, и я осела в ее руках, невыносимо заболел живот. Служанка помогла перебраться на диван и ослабила шнуровку.
— Неладное с вами происходит, госпожа, ох не ладное. Надо отцу рассказать. Он как — никак лекарь. На вас лица нет. Худая, бледная, и эта рвота…
Но я упросила не рассказывать. Я панически боялась любых врачебных манипуляций, а запах в кабинете отца сводил меня с ума и ассоциировался с болью и смертью. Тогда Марта уговорила меня съездить с ней вместе к ее бабке в деревню, к знахарке. Сказала, что та мне поможет, и я согласилась. Я хотела вылечиться к приезду Рино, ведь на меня уже страшно было смотреть, и ни одни румяна и белила не могли скрыть бледность моего лица, а платья подчеркивали худобу истощенного тела. Только диагноз мой был совсем не болезнью, а беременностью. Тогда я не знала, что это означает для меня. Не знала, ОТ КОГО, от какого существа я ношу малыша. Знахарка наставляла меня, рассказывала, как бороться с тошнотой, давала пакеты с травами, а я представляла, как приедет Рино, и я скажу ему об этом. Как он будет смотреть на меня счастливыми глазами. Господи, насколько наивными могут быть женщины. Как все банально просто и у смертных, и бессмертных. А потом знахарка тронула мой живот, чтобы определить
А потом я потеряла сознание на одном из ужинов, и отец все узнал. Пока я корчилась от боли на его медицинском кресле, он что — то кричал мне в лицо и от его воплей трескались стекла в шкафчиках с лекарствами, мать испуганно просила его успокоиться, и тогда он сказал то, чего я никогда не забуду:
— Ребенок этого выродка убьет ее, понимаешь? Он ее сожрет изнутри. Она уже умирает. Посмотри на нее — ей недолго осталось. Как ты не видела? Ты мать. Она выносила его уже больше половины срока!
Мне хотелось возразить, что всего пять месяцев, но приступ тошноты свернул пополам.
— Мы должны избавить ее от него. Немедленно. Пусть готовят операционную.
— НЕТ!
Я закричала так громко и истошно, что они оба замолчали. Как же я умоляла не трогать, подождать, я ползала у него в ногах и просила, заливаясь слезами. Тогда я не знала истины — смертная не может выносить ребенка от вампира. Это невозможно. В ту ночь мне рассказали, кто они и, кто я…а еще мне рассказали, кто такой Рино и какого монстра я ношу в себе. Я отрицательно качала головой, я им не верила. Мой Рино не монстр. Никто из них не способен даже на десятую долю любви, на которую способен он. Отец был непреклонен, меня заперли в комнате для пациентов и готовили к аборту. Я скреблась в двери и рыдала, то скулила на полу от боли, свернувшись калачиком и обняв живот руками. Я никого к себе не подпускала. Никакие уговоры не помогали. Пока не ослабла настолько, что сил сопротивляться у меня не осталось, но даже тогда я умоляла не трогать ребенка. Но отец сказал, что у него нет выбора — или я, или ребенок, и он свой выбор сделал.
Потом меня долго привязывали к операционному столу, а я рыдала и звала Рино. Я до последней секунды верила, что он придёт за мной. До самой последней секунды.
Они не смогли даже усыпить без риска, что мое сердце не остановится. Отец сделал все анализы и пришел к выводу, что оперировать будут без наркоза. Ни родов, ни анестезии я не выдержу. Потом я узнала, что и обратить тоже не могли. Никто не знал реакции моего организма. Меня резали на живую.
Когда лезвие скальпеля касалось живота, я уже не кричала, только открывала рот и чувствовала, как по щекам текут слезы. От адской боли теряла сознание и снова приходила в себя. Я так ЕГО звала. Я кричала в кровавую пелену страданий и разрывала ее мольбами, а потом погрузилась в темноту. Когда пришла в себя, отец сообщил, что теперь все хорошо — я буду жить. Именно тогда я и поняла, что Рино не вернется. Словно какая — то нить оборвалась внутри…спустя время я пойму, что это была вера в него. В нас. Ее вырезали вместе с нашим ребёнком. Я просила показать его мне, но отец отказал даже в этом. Так, по его словам, мне будет легче справиться с утратой, да и показывать некого — мертвые вампиры превращаются в пепел через сутки. А мне казалось, что моя жизнь закончилась. Именно тогда Альберт сказал то, что я никогда не забуду — если бы отец ребенка объявился, возможно, малыш был бы жив, потому что только кровь Носферату могла насытить то «чудовище», что жило внутри меня и убивало его мать.
«Твоему любовнику было наплевать на тебя, Викки. Он воспользовался тобой, чтобы выбраться отсюда. Использовал, понимаешь? И ему было наплевать, сдохнешь ты или нет. Это — Носферату. Зверь. У них нет чувств. Нет эмоций. Инстинкты и ум. Это — гибрид, которого создал я. Вот и все. А ты… ты погубила мой проект, свою жизнь и свою репутацию. Скажи спасибо, что Арман готов прикрыть мой позор и жениться на девке Носферату. МОЕЙ дочери, которая раздвигала ноги перед объектом у меня за спиной. Так что будь добра — возьми себя в руки и начинай исправлять все то дерьмо, в которое ты всех нас втянула».
Я чувствовала дикую ненормальную боль, раздирающую да мяса невыносимую ломку. Больно двигаться, больно говорить, невозможно сделать даже вздох. Нет, это не физические страдания — это та боль, от которой нет лекарства, кроме полного забвения. Словно тысячи лезвий впивались в сердце, вспарывали, раздирали меня изнутри. Словно меня раз за разом прокручивало в мясорубке. Меня выворачивало наизнанку. Полностью опустошенная, парализованная, а в голове проносятся картинки из моего прошлого с Рино.