Игра в безумие. Прощай, сестра. Изверг
Шрифт:
— Поль, полагаю, что всю проблему ты видишь несколько не под тем углом. Дело в том, что ресторан предназначен для директоров. На тот случай, когда они принимают клиентов. — Смех его звучал сердечно, звонко и непринужденно. — Собственно, и директорам бы не следовало туда ходить без клиентов, хотя, ручаюсь, некоторые все равно будут.
— Блейни и О’Рурк не директора. В этом все дело.
— Нет, конечно. Но Блейни отвечает за внутренний рынок, а О’Рурк — за экспорт. Брайан объяснил мне, что оба принимают клиентов, приносящих нам большие доходы. Ты же понимаешь. В отделе кадров таких клиентов не бывает.
— Понимаю.
— Если
— Но моего имени в списке не будет?
«Вот этого тебе говорить уже не стоило, — подумал Лоусон, — нужно было все оставить, как есть».
— Поль, я не против время от времени обойти правила, но менять их не собираюсь. И потом, не я установил эти правила, а Брайан, хотя я думаю, что в этом случае он поступает вполне разумно.
На это Поль ничего не сказал, только поблагодарил. Боб Лоусон еще некоторое время думал о нем. Составь он список неверных шагов, которые Поль наделал из-за этой ерунды, начиная с того, что вообще заговорил с ним об этом, то заполнил бы им целую страницу. Но он чувствовал себя слишком довольным, чтобы позволить подобной ерунде вывести себя из равновесия.
Лифт был полон. Поль очутился спина к спине с пожилой толстухой из бухгалтерии. Джой Линдли улыбнулась ему от другой стены лифта. Когда оба они направились к станции метро, она шла следом за ним, и Поль остановился, давая себя догнать.
— Мистер Вэйн, это было очень любезно с вашей стороны. Что вы не сказали мистеру Хартфорду насчет циркуляра.
— Ерунда. — Разговорившись с ней, он узнал, что живет она у родителей в Хайгейте, что мать ее прооперировали и теперь она почти инвалид, что собиралась учиться в университете, но оценки оказались слишком низкими. — Такая я уж глупая.
— Ну что вы. Будь вы глупы, не продержались бы у Хартфорда и недели. — В присутствии этой длинноногой лошадки, гарцевавшей рядом с ним, он чувствовал себя молодым и полным сил. — Пойдем выпьем по рюмочке. Так, на ходу.
И вдруг неожиданно она состроила ему глазки, сказала: «Пригласите меня завтра», помахала и припустила через улицу. Он был очарован. Только позднее, в поезде, ему показалось, что в стуке колес он слышит слова: Вэйн, Вэйн, ты готов… «Нет, — сказал он, — уж этой маленькой стервочке я не поддамся».
Больница находилась у магистрали МІ, неподалеку от Датчета, типичный викторианский загородный дом, к которому вела извилистая буковая аллея. Вечер стоял прохладный, пациентов в саду не было. Хартфорд поднялся на второй этаж и поздоровался с дежурной сестрой.
— Добрый вечер, мистер Хартфорд. Сожалею, но сегодня самочувствие неважное. Но так уж бывает — то лучше, то хуже.
— Да, конечно. — Шагая по коридору, он еще плотнее, чем обычно, сжал тонкие губы. На картонной карточке на двери значилось: «Миссис Эллен Хартфорд». Карточка давно пожелтела. Жена его находилась здесь уже восемь лет.
Эллен сидела за столиком у двери на балкон. С порога и в профиль казалась все той же девушкой, которую он взял когда-то в жены. Но, приблизившись, можно было заметить дряблые щеки и увядшие губы. И глаза, как увядшие цветы. Она словно совсем не замечала Хартфорда. Он окликнул ее, поцеловал, но она отмахнулась, словно от мухи, потом показала на сад:
— Там
— Нет. Очень холодно.
— Но они там были.
— Ты сегодня не гуляла?
— За мной следили. Весь день. Два шпиона, так и расхаживали взад-вперед, все хотели попасть внутрь. Через балкон. — Она слабо взмахнула рукой. — Я все время начеку, но не могу больше. Нужно же и поспать.
— В самом деле.
— Хочу, чтобы убрали балкон. Пусть его снесут. Тогда я буду в безопасности.
Возражать ей было бесполезно, он знал это по долгому опыту. Так что предпочел промолчать. Жена непрерывно сплетала пальцы — бесспорный признак, что более нервничала, чем обычно.
— Ты мне что-нибудь принес?
Хартфорд достал из пакета полукилограммовую плитку шоколада. Отломив кусок, жадно его проглотила.
— Меня хотят уморить голодом. С утра я ничего не ела, и не говори, что я лгу, это неправда. — Подняла руку к глазам, словно боялась, что он ее ударит. — Мне не нравится здесь, хочу вернуться в Бейли.
В Бейли они жили до катастрофы.
— Посмотрим, что можно сделать.
— Что?
— Я сказал, посмотрим. Еще вернемся к этому. — Знал, что через полчаса она забудет все, о чем была речь.
— Они захотят помешать, но у меня уже есть план. И неплохой. Рассказать? Ты не слушаешь?
— Слушаю.
— Ничего я тебе не скажу. У меня тут есть помощница. Прекрасная помощница. По крайней мере, мне кажется. У нее только один недостаток, и он меня беспокоит. Видимо, прогневала Бога, и он ее отметил. Знаешь, как наказал ее Бог? — Склонилась так близко, что на лицо ему попали капли слюны. — Превратил в негритянку.
Хартфорд взглянул на часы. Восемь лет назад она везла их десятилетнюю дочь Еву на утренник, выехала на главную дорогу, не посмотрев, нет ли машин, и врезалась в автобус. Эллен тяжело пострадала. Только гораздо позднее ей решились сказать, что Ева в катастрофе погибла. Вернувшись из больницы, никак не могла справиться с простейшими домашними делами, но только через полгода стало ясно, как серьезно пострадал ее мозг. Эти полгода провела дома под присмотром сиделки, но, когда подожгла дом, пришлось поместить ее в больницу. Хартфорд любил говорить, что нужно смириться с фактами, но для нее это означало — смириться с жизнью в больнице. Иногда она вела себя вполне разумно, но в такие вечера, как этот, приходилось честно признать, что никогда уже отсюда не выйдет. Может быть, теперь он уже и не хотел, чтобы она вернулась домой.
Набив рот шоколадом, жена что-то сказала.
— Что-что?
— Ты меня обманул. Продал наш дом в Бейли и нашел квартиру. Продал, потому что хочешь оставить меня здесь, не так ли?
Так продлится еще с полчаса. Он всегда проводил с ней час, посещая три раза в неделю. Ничего уже к ней не испытывал, только иногда представлял, какова бы была сейчас Ева в свои восемнадцать лет, останься она в живых.
Еще в июне приехала в Англию старшая сестра Анны-Мари Натали, собрала ее платья и другие вещи, чтобы отвезти во Францию. Говорила с Плендером, на которого произвела впечатление ее убежденность в том, что сестра не пошла бы ни на что, не сообщив своей семье. Они были католиками, Анна-Мари обожала отца, любила сестру и, хоть Натали признавала, что была довольно легкомысленна и иногда делала глупости, но не верила, что могла ничего им не сообщить.