Игра в кино (сборник)

Тополь Эдуард Владимирович

Митя посмотрел на отца и опустил глаза.

– Побуду еще… Мать жалко.

– Мать – да… – Отец кашлянул, будто попершило. – Мне тоже. Я тебя около павильона видел, Митя, на тракте. Тоже мать встречал, только припоздал малость… На тебя глядел… – Отец сделал паузу, посмотрел сыну в глаза. – Выпил я потом, Митя. Крепко.

Митя удивленно и вопросительно глядел на него. Отец произнес, будто приговаривал к высшей мере:

– Мать ты свою постеснялся. Перед той, проезжей.

Митя опустил глаза.

– Прости, батя…

Они

плыли по озеру к дому.

– Мне не то обидно, – говорил отец, – что уедешь ты. А вот зачем уедешь?

– Как это? Поеду, заработаю. Поживу как люди.

– Ну вот, – усмехнулся отец. – А мы тут нелюди?

– Да ладно вам, батя, – попросил, улыбнувшись, Митя. – Совсем добили.

Митя работал во дворе – чинил крышу сарая. Под лестницей ползали новорожденные щенята, а старая гончая лежала рядом, отдыхала.

Мать сидела дома, в комнате, на сундуке у окна и, отодвинув краешек занавески, смотрела на сына. Постарела она за эти дни или темный платок сделал ее лицо старше?..

Первые хлопья снега упали во двор и растаяли на теплой еще земле. Она увидела, как сын обеспокоенно поднял голову к небу, как поймал ладонью снежинку, потом другую. И вдруг стал решительно спускаться по стремянке.

И рухнуло у нее сердце, на томительном нерве повисло в груди и сжалось, словно забыло привычную свою работу – гнать кровь по нестарому телу. И так, на полувдохе застыла вся, когда он направился к дому, и уже знала, что он скажет.

А он, Митя, потрепал поднявшуюся ему навстречу гончую и – взошел на крыльцо.

Мать ждала.

Он вошел и сказал, будто извиняясь:

– Снег пошел, мама.

– Да, Митя… – отрешенно и тихо отвечает она, и глаза ее расширяются, как перед плачем.

– Мне это… мне ехать пора.

У нее не хватило сил – она всхлипнула и зажала ладошкой рот.

– Ну что вы, мама? Ну что вы? – растерялся Митя. – Я ведь с дружком, я за Фенькой заеду, ждет он. Ну перестаньте, не на войну же я! Может, скоро вернусь, не понравится – и вернусь… Или в отпуск. Платок вам куплю.

– Платок… – всхлипывает она. – У меня пять платков… Ну, да дай тебе Бог!..

И что они так плачут всегда, матери? Не на войну же действительно мы от них уезжаем.

Часть 3

Большие деньги

Большие деньги даром не дают. Вкалывать надо. Взрывом подняло боковину сопки – как ополовинило. И подлесок, как щепу, взметнуло к низкому небу, закрутило с мерзлотой и снегом, а затем опрокинуло навзничь. Еще взрыв, еще…

А в урманной тайге с хрипом валятся сосны, им обрубают ветки, их связывают в плети и волокут к прелым болотам на лежневки.

И в карьере, где отгремели взрывы, экскаваторы грузят в самосвалы мерзлую землю, и бульдозеры, надрываясь, ворочают гранитные «бараньи лбы», недвижимые еще с ледникового периода, и следом, по наспех проложенному «зимнику» уже пошли тягачи, тянут плети метровых в диаметре стальных

труб – гонят нитку нефтепровода.

А Гурьянов со взрывником Фадеичем уже уходят вперед, уже по новой сопке тянут тяжелые бумажные мешки с желтым аммоналом, раскладывают их по склону, готовят новый направленный взрыв. Только последней дрожью вздрагивают тоненькие заснеженные пихточки, только белка-дура с интересом посмотрела сверху на эту работу, а Гурьянов замахнулся снежком: «Брысь, дуреха!» Белка шуганула по веткам, а Фадеич, заломив рыжий лисий треух, уже чиркнул спичкой, зажег бикфордов шнур…

Гра-бах!!!

По вечерам в санном «балке», именуемом «ПДУ» – передвижной домик удобств, – домино и шашки под Эдиту Пьеху, посменный сон, семирная уха из муксуна и нельмы и горячий чай в алюминиевых кружках.

– Нет, в Якутию надо ехать, точно я знаю, – балагурил рыхлый оспатый увалень, уплетая сало с ухой и хлебом. – Там коефициент один к двум плюс полевые. Считай. Или – в Африку. В Африке тепловой коефициент идет, и зарплату нашим в конвертах дают, культурно. А девать некуда – водки ж нету. Кто будет в Африке водку пить? Ну. Через два года – машина, железно. А тут? Фадеич, по сколько нам сегодня закрыли?

– Сколько закрыли – все твои будут, – устало сказал взрывник Фадеич. – Митя, завтра на базу поедешь – взрывчатка кончается. Туда и назад – трое суток.

– Вот жлоб, – сказал оспатый.

– Чего ты? – удивился Фадеич.

– Дай погудеть человеку. Он же пацан, месяц из тундры не вылазит, а ты – трое суток. У него там дружок на базе.

– Ну ладно, пять, – сказал Фадеич. – Но только чтоб точно.

Оспатый подмигнул Мите, растопырил на кулаке мизинец и большой палец, показал:

– С тебя.

– Будет, – весело согласился Митя.

Вечерело. Пустая полуторка, высоко подпрыгивая кузовом на ухабах, вымахнула с замерзшей реки на пригорок, покатила по улице таежного поселка. Поселок был новенький, бревенчатый, весь свежий и желтый от наспех ошкуренных бревен, одноэтажный – он недлинной улицей протянулся по берегу таежной реки. Дальше были видны склады и таежный урман, а противоположный берег был пологим и безлесым, там стояли аэрофлотская изба и дежурный Ан-2, а за ними в тундре торчали иглы нефтяных вышек.

У магазина с ненецкой вывеской «ЛАБКА» был большой щит-плакат «Дадим стране нефть и газ Заполярья!». Здесь же, возле входа в магазин, полукольцом стояли две оленьи нарты, «татра» и два тяжелых гусеничных вездехода.

Гурьянов проехал было мимо, а потом тормознул, круто развернулся и подкатил к магазину.

Магазин был типа фактории – и продукты тут, и промтовары. В продовольственном отделе два ненца и молоденькая ненка оптом закупали и складывали в мешок дюжину батонов хлеба, круги сыра, колбасы, пачки соли. Тут же стояли три русских мужика – один был в унтах, но без полушубка и в черном парадном костюме, нейлоновой сорочке и при галстуке, а двое – в обычном.