Игра в зеркала
Шрифт:
— На что ты надеялся? — недоуменный взгляд. Значит, только для меня это очевидно… — На что ты надеялся, когда пытался перетащить меня на свою сторону? Я ведь узнала бы. Рано или поздно.
Он меняется в лице, и я, кажется, впервые вижу на нем растерянность. Вот мы наконец и добрались до главного, счистив нужную лишь для отвода глаз шелуху. Что за дело мне до Корпуса, что за дело до Корпуса ему… Сейчас. Но у игры есть правила, им стоит следовать, если только не хочешь потерять себя. А это хуже проигрыша. Это значит, что ты и не играл.
А мы — играли. Много
Так давно, что правила вошли в нашу кровь, и даже наши желания уже ничего не значат. Сыграем? В последний, самый последний раз…
Молчание. Вязкое и очень знающее.
Я удивлена? Нет. На чем еще может играть эмпат, как не на эмоциях?…
— Нет. Нет. Нет… — твердит он как заведенный, непонятно зачем. — Ты не понимаешь…
— Да. Не понимаю. Тогда объясни, пока у меня еще есть терпение слушать, — скрещиваю руки на груди и отворачиваюсь, чтобы не видеть стремительно бледнеющего лица. Змеи лжи все еще продолжают свой танец на амулетах, оплетающих мою шею. Зачем?… Завожу руку назад и одним движением срываю переплетение тонких цепочек и ремешков. Алая капля из Сердца Рух протестующее вспыхивает, но… Я уже швырнула всю горсть ему под ноги, уравнивая счет. И ненужные колебания, отмеченные задним числом, лишь портят рисунок игры, исчеркивая математически выверенное совершенство узора неряшливыми кривыми штрихами.
— Я надеялся… — его взгляд, странный, остановившийся, устремлен под ноги, на потерянную россыпь кругляшей, очередной ход, отправившийся в отбой.
— Надеялся… Что если бы довез меня до лабораторий, смог бы убедить? — незавершенный вопрос повисает в воздухе, не нуждаясь в ответе. Я проговариваю вслух посылы к игре, опасаясь упустить за многочисленными зеркалами то, что они скрывают. Каждый шаг в сторону отодвигает игру назад. — Это была твоя территория. И все, что ты делал, прошло бы в стократ легче и быстрее.
— А того, что, что происходит сейчас, не было бы вовсе, — он закрывает глаза, опускает голову. — Ничего бы не было. Ничего, в чем я виноват перед тобой. Нелепая случайность…
Нет, не стоит перекладывать ответственность на дефект узора. Случайность — лишь элемент игры, элемент, заложенный в правилах. Что за радость играть на вечно неизменном Полотне? Это обесценивает победу так же, как и участие.
— Что, тяжело пришлось? Соперник мешал? — злые слова едва слышным эхом разносятся по коридору, легко занимая свое место в узоре. — Пасквили на него подсовывал… А сам… Какая замечательная вещь — свобода выбора. И как замечательно действует обычная демонстрация реальных действий. Особенно если силы неравны.
Слова падают в небытие, произносимые лишь себе и для себя, вновь не требуя ответа — лишь отсутствия возражений. Озарение приходит внезапно, — закономерный результат ненужного на первый взгляд анализа сплетения ходов.
— Скажите мне, лорд, хоть одна из ситуаций, в которых вы помогали мне, не была создана искусственно? Доставьте мне эту радость…
— Я никогда, слышишь, никогда не стал бы подвергать тебя риску, который чуть не стоил тебе жизни, — горящий обидой взгляд, слова,
— Итак, в больничный бокс отправили меня не вы? И тем не менее блестяще воспользовались этим. Браво, я всегда признавала ваш незаурядный ум, — скрещенные на груди руки чуть подрагивают от тяжести вдруг данных ответов, которых в глубине своей слабой души я надеялась не получить. — А знаете, что оказалось, наверное, решающим фактором? То, что мне пришлось бороться за свой блок. Мне ведь тогда очень, очень нужна была помощь…
— Тебе нужно было всего лишь вспомнить, что можешь бороться.
— Значит?…
— Да. Я.
И тишина. Очередная пауза в рваной, неровной, кажется, последней партии. Он не хочет признавать, что ошибся, да и так ли это… Какова цена осознания, что воин остался воином? Мой противник не превосходит меня как игрок. Но в игре важен счет, и он делает это лучше. Только это уже потеряло значение…
Наверное.
Пустота заполнилась ответами, я закрываю последние петли узора. Это правильно. У каждой игры должен быть финал, даже если победа неотличима от проигрыша.
Кажется, он видит это.
— Ким, не надо. Пожалуйста… — в этом голосе сплетаются из ниоткуда призраки боли, которой не существует. Крылатые змеи взмахивают перьями и начинают завораживающий танец иллюзий.
— Вира, Эрик, Вира… — моя игра окончена, и, какова бы не была следующая, ни один ход уже не повторить и не вернуть из отбоя. И больше ходов не будет.
— Ким… Не уходи… — обреченный, потерянный шепот раздваивает эхо, вырывает и уносит, чтобы раствориться в тишину. В иллюзии хочется верить. Хочется — до истекающего слезами и пустотой сердца. Верить в голос, в бледность, видную даже сквозь смуглую кожу, в бескровные губы, шепчущие слова, в которые невозможно было бы не верить, будь они сказаны другим. Во взгляд, которому не нужны были никакие слова. Которого хватило бы любой женщине мира.
Боги, как хотелось верить… Как хотелось рыдать не нужными никому слезами. Но… Лишь крылатые змеи. Лишь воздух, окрашенный мечтами и гибкими ребрами формы. Иллюзии…
Последний ход. Последняя незакрытая петля узора. Последний жест, в котором поднимается рука — и отталкивает прочь с дороги, маячащей где-то за чужой спиной. Тягучий вздох, будто воздух внезапно стал стеклянной крошкой. Закрываю глаза.
Рука негнущейся плетью падает вниз, хлопнув по боку. Следом падает он. На колени.
— Не уходи…
— Нет.
Иллюзии…Туманные мороки будущего и настоящего, то, чего нет, не было. И никогда не будет. И взгляд, и голос, и руки, лихорадочно сжимающие мои ледяные пальцы — все… иллюзия действия, то, чего не было и нет. Это была достойная попытка. Но…
— Ким… — в голосе слишком много боли, чтобы я могла слушать. А в глазах, что смотрят на меня не отрываясь… — Не оставайся на станции. Механизм уже пришел в движение, и даже я не смогу его остановить. Команда отдана, и оппозиция Центра начнет действовать в ближайшие недели. Ты можешь погибнуть…