Игра. Достоевский
Шрифт:
Она вскоре пришла, пришла, конечно, к герою и мученику, герою и мученику с каким-то словно бы вызовом поведала о себе, в особенности напирая на то, что она простая деревенская девушка, да ещё не какая-нибудь, а дочь настоящего крепостного, пятнадцать лет, всё детство и отрочество, просидела в самой дальней, в нижегородской глуши, в небольшой деревеньке, принадлежавшей к имениям известного князя и богача Шереметева, у окошка большей частью сидела, тосковала о чём-то, чего-то ждала, пока наконец её папенька, сметливый, дельный мужик, не откупился с семейством на волю, большие графу дал деньги, да графу и остался служить, все имения под начало своё получил, перебрался с семейством в столицу, дочерей в пансион поместил, образование дал, она уж читала, читала, вышла из пансиона, за публичные лекции принялась, чтения
Он был, разумеется, поражён, не в себе, закружился, бросился её развивать, поскольку её развитие только ещё начиналось, говорил со страстью, с жаром в речах и в глазах, покорённый её возвышенным чувством, восхищенный юной душой, благодарный за то, что она признала его, говорил без рисовки, просто, однако же сильно, от пристального вниманья её сам возвышаясь в своих же глазах.
Его жизнь, уже не по книгам, представила ей, теперь въяве, героя и мученика. Она вся загорелась, она отдалась герою и мученику, отдалась ещё в первый раз, не рассчитывая, не требуя от него никаких обязательств, жертвуя всю себя для него, не задаваясь вопросом о том, что после станется с ней, точно в омут кинулась вниз головой. Она была счастлива с героем и мучеником. Приходя иной раз в исступление, она шептала ему, что любовь их прекрасна, что их любовь грандиозна, что так, как они, никто не умеет любить и никто никогда не любил.
В его действительно мученической, такой смутной, такой безрадостной жизни она сверкнула как ослепительный свет, и сверкнула к тому же в тот самый отчаянный миг, когда он окончательно потерял надежду на счастье, смирился с потерей такой самой нужной человеку надежды и точно заглох. Издерганный смертельной болезнью слишком нервной, слишком капризной жены, которая не только не понимала, но ещё и беспрестанно терзала его, утомлённый срочной работой в журнале и кипами корректур, которые держал исключительно для того, чтобы брат мог что-нибудь выкроить на плате корректору, поскольку был у брата на счету всякий грош, он вдруг ощутил, что она, и только, только она, ещё его способна спасти, и по этой причине должна спасти и непременно, непременно спасёт. Он, тоже приходя в исступленье, восхищённо и страстно шептал такие признанья, которых женщине лучше не знать:
— Твоя любовь как Божий дар сошла на меня, нежданно, негаданно, после усталости, после отчаянья, после всего. Твоя молодая жизнь подле меня обещает так много, так много уже мне даёт! Она веру, веру во мне воскресила, веру в себя, ты должна вот это, это понять, твоя любовь возвращает мне мои прежние силы, а сколько новых, сколько новых даёт!
Для чего он всё это шептал? Он-то ведь знал, какие страшные, какие непроходимые бездны может разверзнуть женское сердце, если нравственный огонь в нём угас или ещё не зажжён. Именно, именно знал превосходно, бесспорно, однако шептал и шептал, уже искренно веруя в то, что единственная она, что она лучше всех, что она совершенство и что так уж будет всегда, иначе просто быть не могло, иначе было нельзя.
Она же разочаровалась в нём быстро, чуть не мгновенно, и в разочаровании, стремительном, жадном, была беспощадна к нему, точно нарочно желала прибавить герою новых мучений.
Страстность ли натуры их погубила, взаимная неудержная страстность, несходство ли их убеждений, которое обнаружилось вскоре, несходство натур, воспитанных к тому же слишком различно, ему было трудно понять, в особенности тогда, в тот первый момент, внезапно ошеломивший его, когда она резко и грубо, главное оскорбительно и глумливо, оттолкнула его от себя. Тут как-то всё замешалось в один безобразный клубок, который в таких отношениях запутывается ужасно легко и который уже никак распутать нельзя, можно только рубить по живому или выбросить вон, всё позабыть и простить, от всего только сердца простить и простить навсегда.
Она же прощать никому ничего не умела. К тому же самой первой чертой, может быть, было именно то, что она ужасно неопытна и ужасно наивна была. Может быть, примешалось некстати и то, что он только герой и мученик был для неё, он же прежде всего был живой человек и в отношении к ней ещё истосковавшийся ненасытный любовник, обрушивший на неё
Она, может быть, испугалась. Его откровенные страстные письма вызывали в её детской душе отвращение, и она, случалось, выговаривала ему:
— Мне не нравится, когда ты пишешь циничные вещи, это к тебе как-то нейдёт, к такому тебе, каким я прежде воображала тебя.
Его жадные ласки представлялись ей вакханалией, оргией, чуть ли не грязью, он же имел глупость привести ей одну мысль Бальзака о том, что и глубокий мыслитель должен хотя бы раз в месяц погружаться в бурную оргию, и эта простая, отчасти серьёзная, отчасти шутливая мысль оскорбила её, она же была вспыльчива почти до безумия, а жизнь нравственная не была ей знакома, и по этой причине её нервная вспыльчивость не имела узды. Она откровенно, прямо в глаза глумилась над ним. Унижения, оскорбления, брань так и сыпались на его несчастную голову. В особенности требовала она, чтобы он стоял перед ней на коленях. Он и стоял, слишком часто стоял, с потерянным сердцем, в надежде успокоить, задобрить её, вспышками к ужасу своему понимая, что никакую женщину невозможно исправить таким наивным и рискованным способом, а скорее можно наверняка её погубить. Он и губил и губил. Она тешилась над ним, как могла. Тут ещё другая свалилась напасть: он не мог наконец не увидеть, что ей чуждо решительно всё, что святыней служило его беспокойной душе. Она была прямая и ярая нигилистка. Она обожала террор. Она издевательски хохотала над ним, когда он пытался с ней спорить, горячо и пространно, как некогда спорил с Белинским, то есть стремясь убедить, и ужасно к тому же всерьёз. Она то возвращалась, то убегала, то вновь поддавалась соблазну неукротимых страстей, то грубо и низко отталкивала его. Наконец отшвырнула, как рваный сапог. Он придумал поездку в Италию, чтобы только её удержать, однако тотчас поехать не смог. Она рассердилась, одна укатила в Париж, укатила в тот самый момент, когда у него закрыли любимый журнал. Он заметался в водовороте ликвидаций, кредиторов и смут. Он невыносимо, он жесточайше страдал. Каждый миг, едва освобождался от этих грязных каверзных дел, он неотвязно и неотступно видел только её и её: полногрудая, с безупречным овалом бледного худого лица, едва ли красавица, с несколько вздёрнутым носом и слишком прямыми губами крестьянки, однако удивительно, удивительно хороша, с этими глубокими, тёмными, умными, большими, сверкающими злобой, ненавистью, страстью глазами, с этим выражением то высокомерия, так портившего её, то покорности и простоты. Он был решительно не в состоянии жить без неё и всё-таки, разумеется, жил.
Жажда видеть её, может быть, укрепила его. Он всё одолел и примчался в Париж. Номер в отеле, кажется, снял, как попало бросил, кажется, свой чемодан и тотчас был у неё. Она встретила безрадостно, вяло, точно он был чужой или слишком давно надоел:
— Ты немножко поздно приехал. Всё изменилось несколько дней. Ещё так недавно я мечтала с тобой поехать в Италию, я даже стала учиться итальянскому языку...
Он задрожал, побледнел от дурного предчувствия, уже знакомый с её безрассудным, диким характером, с какой-то опустошающей жадностью глядел на неё и не мог уже видеть без ненависти этих глаз и лица и всего, а она говорила безжалостно, прямо, точно это именно он был во всём виноват:
— Ты как-то сказал, что я не скоро могу отдать моё сердце. Я в неделю, я по первому призыву его отдала, отдала без борьбы, без уверенности, почти без надежды, что любят меня. Я оказалась права, когда ты мной восхищался. Не подумай, чтобы я порицала себя. Я хочу только сказать, что меня ты не знал, да и я сама не знала себя.
Он упал на колени, он зарыдал, он о чём-то молил, он допытывался у неё для чего-то:
— Ты счастлива, счастлива? Одно только слово скажи: счастлива, счастлива ты?
Она глухо ответила:
— Нет.
Он стискивал руки, чуть не вопил:
— Как же это? Любишь и несчастлива? Возможно ли это?
Она призналась с мукой боли в глазах, однако открыто и прямо:
— Он не любит меня.
Он схватился за голову и почти закричал:
— Он не любит тебя! А ты? Ты скажи мне, ты не любишь его как раба? Ах, Поля, Поля, зачем же ты так несчастлива? Это должно было случиться, должно, я это давно уже знал. Ведь ты полюбила меня по ошибке...