Игра. Достоевский
Шрифт:
— Нас ужасно эксплуатируют здесь, ты не заметил?
Погруженный в свои размышления, он вяло спросил:
— Каким образом?
Она бросилась доказывать свою правоту:
— Именно! Вместо семи кушаний стали подавать сперва шесть, а сегодня уже всего пять, этак когда-нибудь дойдёт до того, что подадут только супу и фруктов. Вот я ему сейчас скажу!
Он устало сказал:
— Я положительно сыт, не надо ничего говорить.
После обеда они пошли прогуляться по вечерней Женеве.
Народу на улицах было не много, Конгресс явным образом угасал и во мнении свободолюбивых женевцев.
Они проходили мимо почтового отделения, когда она вдруг со страхом сказала:
— Боже
Он рассеянно порылся в карманах, обнаружил свёрнутую бумажку и с недоумением смотрел на неё.
Вдруг Аня, сверкнувши глазами и вся покраснев, цепко ухватила эту бумажку и с ожесточением принялась вырывать у него из руки. Он видел только сузившиеся глаза и злобно ощеренный рот. Ничего не понимая, он вскрикнул:
— Аня! Зачем?
Она в полном молчании вырывала бумажку, он же не помнил, что было записано в ней, он только был твёрдо уверен, что эта бумажка не имела для неё никакого значения, что он её смело мог бы ей показать, ничего не стыдясь, однако никакого насилия над собой не терпел, свобода была ему дороже всего, ничуть не меньше, чем проповедникам на Конгрессе, и он зарычал, стиснувши зубы, и железными тисками своих сильных пальцев сдавил её руку, забыв, что это совсем ещё детская ручка.
Она слабо вскрикивала, скривившись от боли, слёзы крупными каплями катились из глаз, но она всё же не уступала ему и ещё яростней тянула бумажку к себе. Он, обеспамятовав, не уступал. Они топтались друг против друга на пустом перекрёстке, как два заклятых врага.
Тут бумажка с сухим насмешливым треском разорвалась. У каждого в руке осталось по нескольку мелких клочков. Она исступлённо и жадно рассматривала свои, не смогла ничего разобрать и в ярости швырнула на тротуар.
Он машинально выронил свои клочки, два или три, и хрипло спросил, с ужасом ощутив, что всего секунду назад мог бы с размаху ударить её:
— Зачем ты сделала это, зачем?
Она впилась в него ненавидящими глазами и презрительно, злобно, истерически провопила ему прямо в лицо:
— Ты, Федя, дурак, дурак, ты дурак!
Опешив, он стоял перед ней истуканом и не понимал ничего, в бешенстве оскорбления стискивая тяжёлые свои кулаки.
Она круто повернулась и зашагала прочь от него, мелко вздрагивая хрупкой спиной.
Он с ожесточением двинулся в обратную сторону, в эту минуту не думая нисколько о ней. Ему было довольно того, что он отстоял свою независимость от посягательств пусть даже той, которую страстно любил. Он был убеждён, что она одумается без него и сама поймёт всю нелепость своего нападения на какой-то глупый клочок и потом на него, поймёт всю постыдность своего нелепого слова, которое она влепила ему, однако в душе его царил страшный холод. В лицо дул сырой ветер, не освежая, а ещё больше разгорячая его. Сердце колотилось нехорошо.
Машинально повернув за угол, чтобы избавиться от этого ветра, он почти налетел на высокого человека и с удивлением разобрал, что это опять Огарёв, рядом с которым как-то почтительно и лебезиво шествовал молодой человек, в круглой шляпе и с тоненькой тростью в правой руке.
Огарёв остановился, ещё раз положил ему на руку свои мягкие руки вместо пожатия, помолчал, точно не зная, сказать ли с ним слова два, продолжать ли молча свой путь, и вдруг добродушно спросил:
— Не хотите ли с нами пойти?
Он был в таком состоянии, что ему казалось решительно всё равно, идти куда глаза глядят одному, присоединиться к Огарёву, даже вот так,
Тогда Огарёв улыбнулся своей бесхитростной, милой улыбкой:
— К Бакунину, право, стоит сходить. Я его, по правде сказать, немного боюсь, а всё-таки он замечательный человек и всему голова. Вам полезно было бы на него поглядеть.
Именно к Бакунину он идти не хотел, все эти люди этого круга отрицателей всего существующего, а вместе с существующим всех нравственных норм были неприятны и решительно чужды ему, однако в тот же миг вспыхнула мысль, оттесняя куда-то всю горечь оскорбительного слова «дурак», которое милая, милая Аня с такой озлобленностью прокричала ему прямо в лицо, мысль о том, что вся цель его жизни, в особенности в эти именно дни, когда надо как можно скорей придумать новый роман, главное в том, чтобы тип угадать современный и своевременно, первым этот тип очертить, не по чужому следу пойти, а у нас-то как раз этот тип разрушителя, этот тип отрицателя нравственных норм пока что не увиден и не схвачен никем, разве что с одного только краю Тургеневым, что означало, что он должен пойти, чтобы видеть своими глазами, и он нервно и даже как будто бы зло боднул головой.
Огарёв на его состояние никакого вниманья не обратил, а только в свою очередь слегка кивнул головой:
— Недалеко, шагов сто, за углом.
Они в самом деле, в полнейшем при этом молчании, прошли не более ста шагов, прямо с тротуара вступили в какой-то мрачного вида подъезд, с узкой лестницей, следуя один за другим, поднялись в четвёртый этаж и вошли без звонка, на что Огарёв мимоходом заметил:
— Не стесняйтесь, никаких церемоний.
Он тотчас увидел, только вошёл, что церемоний действительно не было никаких. Небольшая гостиная, слабо освещённая газом, была битком набита людьми разного возраста, разных национальностей, разных сословий, однако с одинаково мрачными лицами, нахмуренными глазами, в потёртых костюмах и нечищеных сапогах. Они разбивались на несколько групп. В каждой группе завязался свой особенный разговор, одинаково страстный и громкий, на нескольких языках, и случалось, что один говорил по-немецки, другой отвечал по-французски, и всё-таки собеседники каким-то образом понимали друг друга. В дальнем углу за коротким роялем сидел сгорбленный седой старичок необыкновенно добродушного вида, негромко аккомпанировал сам себе, перебирая ласково клавиши сморщенными ловкими пальцами, и птичьим голосом с сильным немецким акцентом по-французски пел «Марсельезу», так что гимн революции звучал сентиментальной уличной песенкой:
Пусть нечистая кровь напоит наши нивы!Посередине убранной буржуазно-прилично гостиной стоял круглый стол. За этим круглым столом друг против друга сидела Антося, как её называли, полячка, сожительница Бакунина, слыхал как-то он, и сам Бакунин в чёрном сюртуке до неприличия неопрятного вида, с растрёпанной седой шевелюрой. Оба мирно играли вдвоём в дурачка. Антося бросала карты лениво. Бакунин играл деловито, даже, казалось, несколько горячась, однако в то же время прислушивался ко всем голосам, возбуждённо гремевшим вокруг, и время от времени, не оборачиваясь, не обращаясь к кому-нибудь лично, тоже громко и тоже на нескольких языках, вставлял своё слово, и тотчас все замолкали, выслушивали, на мгновенье падала мёртвая тишина, а затем все с прежним жаром продолжали свой спор, который, казалось, не мог окончиться никогда.