Игра
Шрифт:
Тетя фыркает, глядя в телевизор.
– Ты предпочитаешь, чтобы мы всю ночь колесили по городу? Здесь, кроме проституток, никого не бывает.
– Да что ты говоришь! Отель, полный шлюх, плюс один ребенок. Мы торчим здесь, как прыщ на яйцах.
– А если ты будешь так прижиматься лицом к стеклу, это поможет делу, да?
Он отступает и задергивает шторы.
– Лучше бы мы разбили лагерь. Поставили в лесу палатку.
– Палатка в лесу в мороз. Это ли не подозрительно?
Он ходит, шаркая ботинками по старенькому, грязному ковру.
– Это должны
Повернувшись всем своим тощим, как у кошки, телом, тетя показывает на нее скрюченными руками.
– Это и есть легкие деньги, дорогой.
– Ты так думаешь? – Он качает головой, затем поворачивается к Ханне. – Уже поздно. Попробуй закрыть глаза.
– Чт…
– Не спорь! – рявкает он. – Давай живо поворачивайся на другой бок, лицом к стенке.
Она, не споря, тихо поворачивается, потому что начинает что-то такое чувствовать; как будто она в очень темной комнате. Хотя здесь включен телевизор, светящийся как ночник, она начинает бояться. Она крепко зажмуривает глаза, а дядя с тетей перешептываются, и их шепот звучит, как шипение змей.
– Зачем ты это сделала? – говорит дядя. – Собака. Не надо было этого делать.
– О, опять началось. Не помню, чтобы ты торопился залезть в сад.
– У нас был план, только и всего. Я подсаживаю тебя на забор, ты соскакиваешь вниз вместе с мясом. Это были отличные сосиски. Он сожрал бы их прямо у тебя из рук. Ты отпираешь калитку изнутри, я вывожу собаку в переулок, и она остается там, никому не мешает.
– Сосиски? Даз, это тебе не мультяшка была, это гребаная овчарка. Я не стала бы совать ему руку. К тому же он понял.
– Ни хрена он не понял.
– Он понял, – повторяет она. – Как только он увидел меня на заборе, он понял, зачем мы пришли. У них на такие вещи нюх.
– Ясно. И поэтому ты его прирезала.
– Ага, – отвечает она. – Как свинью. Смирись уже с этим. Ты знал, чем все это закончится. Ты знал, на что шел.
– Легкие деньги, так ты говорила. Только мы ничего не слышали уже несколько часов. Никаких инструкций, ничего. Мы не знаем этого мудака от Адама. Он сказал прыгать, а мы должны спросить – как высоко? А что, если нас оставили с носом? Что, если нас подставили? Что, если…
– Хорошо! – рявкает она. – Я поняла, но что ты предлагаешь?
– Я предлагаю просто выкинуть ее возле дежурного участка, пусть они с ней разбираются.
– И потерять деньги? Ни за что! Все зашло слишком далеко. Что скажешь, если мы подождем еще два часа? Еще пару часов.
– И что потом?
Хочет она того или нет, но Ханна чувствует, как проваливается в сон. Комната вокруг нее превращается в мир детских грез, и она почти спит, когда тетенька рядом мягко называет ее имя:
– Ханна? – Она теперь еще ближе, и до Ханны доносится неприятный запах ее дыхания. – Ты умеешь плавать, милая?
Ханна полусонно лопочет:
– Нет, я умею плескаться.
– Это же замечательно, – шепчет женщина. – Блестяще. А теперь тихо, дружок. Поспи немного. Возможно,
– Водичка, – сонно повторяет Ханна. – Пойдем плескаться.
– Правильно, Ханна… Еще пара часов. А потом ты пойдешь плескаться.
49
Четвертый игрок
Долгое время пассажиры машины не разговаривают.
Точно так же, как прошлой ночью под днищем грузовика, заснуть кажется неправильным, но Ной и остальные дремлют по очереди, и их желудки периодически урчат рядом с ним. За исключением Линды, которая, вцепившись в руль, кажется, нервничает все больше.
Поездки. Эти нескончаемые монотонные переезды. Из Парижа в Кале, в Дувр, в Манчестер, в Шотландию. Когда все это закончится?
Сначала похищают ту, кого любишь, а затем заставляют уехать, отдаляясь все дальше и дальше от нее, и дороге этой не видно конца. В чем смысл этой пытки?
«Может так случиться, – думает Ной, – что в конце этой поездки будет еще одна карта, еще один отсчет, а потом еще один, и еще, до тех пор, пока их не загонят на край света. Поездка в никуда, разве что к нервным срывам. Может, это и есть игра. Пытка ради пытки». Ной начинает верить, что так и есть.
Он думает об этом, прижавшись виском к стеклу задней дверцы машины, и из какого-то потаенного уголка всплывает воспоминание. Ему шесть или семь лет, и на набережной Сены он встречает хорошенькую девочку, сидящую в одиночестве. Она играет в какую-то игру сломанной палочкой, и он подходит посмотреть, что она делает. Как он видит, девочка прорыла палочкой длинную канавку в земле. По этой канавке она гонит вниз по спирали сотни или даже тысячи муравьев из муравейника, чтобы в конце концов утопить их в реке. Минуту или две Ной завороженно наблюдает за их путешествием, а потом спрашивает у нее, зачем она это делает.
– Почему бы и нет? – отвечает девочка, со скучающим видом пожимая плечами.
Почему бы и нет?
Он смотрит в серую даль через стекло. Где-то там мигает огонек; он решает, что это вертолет, не испугавшийся нелетной погоды. На дороге попадаются машины. Не так много, но они есть. С его места они напоминают декорации из фильмов Хичкока, где актеры сидят в неподвижных машинах на фоне оживленных дорог. Ною трудно поверить, что где-то еще существует обычный мир.
Вот уже больше четырех часов он сидит здесь в тесноте, все сильнее смущаясь собственного нечистого тела. Это то, что должно беспокоить его меньше всего, но он ничего не может с собой поделать. У него во рту мерзкий привкус, и Ной чувствует, как от его тела воняет.
– Мне надо принять душ, – сообщила ему София в последний вечер. – Я начинаю вонять, как француз.
– Sacre bleu! – ответил он ей, а затем отправил в душ и сказал, что позвонит после работы. Это были последние слова, которые они сказали друг другу наедине. Как печально.