Играл духовой оркестр...

Уханов Иван Сергеевич

XII

Фролов встал, огляделся по сторонам. Из-за угла вынырнул мотоцикл с коляской. Плохо соображая, что делает, Фролов метнулся ему навстречу. Мешки положили в люльку. Ветер бил в лицо, и это движение против ветра волновало. Фролов не знал, что он будет делать через минуту, через час…

— Вот здесь Ушаковы! — обернувшись, крикнул парень-мотоциклист и указал на низкий, под камышовой крышей старый дом.

Парень опростал люльку от мешков и уехал, оставив Фролова у ворот. Фролов открыл калитку, шагнул во двор. Здесь он увидел лошадь, телегу, железную бочку, доверху наполненную водой,

рядом с ней ведро, лопаты, корыто с сухой известью. Тут же, у огородного плетня, стояли похожие на снопы пучки дранок, на тычинках плетня сушились белые чашечки сепаратора, бидончики, кастрюли — в бытовой обыкновенности этих вещей Фролов видел что-то необычное. Даже куры, лениво купающиеся в ворохе серого песка, казались ему особенными: принадлежали они этому дому и являлись частицей того, из чего складывалась нынешняя жизнь Ушаковых.

Фролов осторожно прошелся в глубь двора, нарочно кашлянул. Из сеней выглянул мужчина, смуглолицый и кудрявый.

— Что, заблудился? Давай сюда. Здесь мы, — он махнул Фролову и скрылся.

В сенях Фролов никого не встретил, избяная дверь была приперта доской. Впереди, в саманной стене сеней, зиял широкий пролом, открывающий вид на задворки. Он подошел к краю пролома и увидел новенький из белого силиката домик с железной крышей. Саманушка перед ним казалась убогой и ветхой. Фролов поднялся по ступенькам крыльца.

— Во, еще к нам один помощничек! — растопырив руки, встретил его на пороге кудрявый, улыбнулся румяно-коричневым твердым лицом, только глаза у него были неожиданно светло-зеленые. «Прокоптел на солнце за долгое лето».

— Проходи. Знакомься. Закурить есть?

— Пожалуйста. — Фролов суетливо зашарил по карданам. — Вот…

Кудрявый взял сигарету.

— О, сразу видно — живет человек! — воскликнул он, звонко ударил себя по ляжкам, достал спички, повертел сигарету перед глазами: — Булга-ари-шен. Болгарские, черт! А! Ну, скажи… Здорово. Спасибо, дружок, зашел, угостил.

Кудрявый закурил и, прикрыв глаза, блаженно затянулся. Выдыхая, сладко и умиротворенно замотал красивой головой, положил руки на плечи Фролову:

— Ты извини, дружок… Я Гена, слышал? Генка Румянцев. С райцентра, газнефтьразведка. Оператор глубокого бурения. Румянцев. Может, знаешь? Да про меня каждый месяц в «Степной зорьке» пишут. На нашей буровой их районный корреспондент как теленок на привязи пасется. Бригада на всю область. Ну? А ты тутошний, гляжу. Учителем небось. Вот и хорошо. А я зятек Ушаковым. Заскочил на денек, а меня и запрягли. Вишь, стройка у нас тут ударная, только кадры все удрали. Удральная стройка-то. Ударить бы им по роже…

— Господи, к кому он там еще прилип? — за перегородкой раздался горестный вздох, из горницы неслышно вынырнула согнутая пополам старуха в бордовом линючем платье, в черных валенках и снизу, из-под безбрового лба тускло взглянула на Фролова водянисто-серыми глазами.

— Здравствуйтя, — тихо сказала она тонким голосом, тряпкой вытирая с рук оконную замазку. — Чегой-то у порога разговор затеяли. Проходьте, избы не жалко… Гена! Ну ералашный. Да отступись ты, ей-богу… Обратал чужого человека.

— Кто чужой? Учитель он тутошний и учит крепко, по глазам вижу, — громко и убежденно заверил зятек, хотя Фролов не сказал ему пока ни единого слова о себе. Зятек вдруг запел: — «Кто ты такой, я не зна-аю, но наша любовь впереди». Мамань, все в ажуре. Это хороший человек, Генку-бурильщика не проведешь. Я землю на четыре километра вглубь вижу. Я те напрямик, по-русски скажу,

без сейсмологов: сухая скважина аль зафонтанирует. И не раз они дураками были, когда не слухали Генку Румянцева. Они думают, это так себе. А я пятнадцать лет в землю внюхиваюсь.

Зятек топтался около Фролова, пожимал ему руки, старуха стояла рядом и дергала его сзади за рубаху, вразумляла:

— Человек-то, можа, по делу. Слышь?.. Гена, отцепись, ради Христа. Дай человеку слово сказать.

Фролов улыбнулся ей: ничего, мол, пусть говорит Генка. Вместе с тем он ощущал некую странность и неправдоподобность обстановки, словно попал не к Ушаковым, а совсем к другим людям. Все, что он успел увидеть и услышать в этом доме, никак не вязалось с представлениями и ожиданием того, что он здесь увидит и услышит. Он воображал, как войдет в строгую тишину избы, как немо и сурово встанут ему навстречу супруги Ушаковы и поведут сказ о своих убитых сыновьях и ни о чем другом, потому что ничего дороже и нужнее в этом мире у них не было и не будет…

Однако ничего похожего. Красивый и хмельной зятек, в шароварах и белой рубахе, измазанных голубой эмалью, был щедр на ласковые слова, улыбки, неподдельно выворачивался наизнанку, и грешно было помыслить, что эта доброта, беспечность и веселье могли родиться в несчастном доме. Казалось, что все здесь устроено лучшим образом и в скором времени ожидается что-то более лучшее.

— Во какой теремок стариканам отгрохали! — зятек потащил Фролова в горницу.

От ровно оштукатуренных, свежевыбеленных, с бронзовым накатом стен и подсиненного потолка тонко и сухо пахло известкой и столярным клеем. В широкие окна горячо лилось солнце, ослепительными квадратами и полосками ложилось на пол, вытапливало на неокрашенных досках янтарные струйки смолы. Яркой голубизной блестели подоконники и косяки дверей.

— Моя работенка, — гордо сказал зятек, тыча пальцем в невысохшую краску. — И крышу я начал, но спекся на солнце, чудок развезло меня там, по холодку закончу… А вот спальня, пожалуйста, окном на утро… Форточка, трубы, батареи отопления. Грейтесь, предки!

В будущей спальне лицом в угол на коленях стоял старик. Он коротко и сильно взмахивал молотком, в три удара вгонял гвозди в плинтус. Под серой, местами потемневшей от пота рубахой угадывалась широкая костистая спина. Фролов не видел его лица, а только эту спину, вывернутые кверху истертые подошвы брезентовых сандалий, клетки грубых морщин на бледной шее, седую голову, вздрагивающую от точных злых ударов молотка. Старик потянулся за новой планкой, показал профиль: короткая борода, мочальные усы, грубоволосатая щетка-бровь, прямой нос. Он взял новый плинтус, плотно загнал его в угол, где встречались стена и доски пола, и метко застучал молотком, отрываясь лишь за гвоздями. Гвозди он держал в зажатых губах, но под усами губ не было видно, и казалось, что гвозди старик вынимает из бороды.

— Видал, как папаня вкалывает, — зятек кивнул в угол. — Старикан еще будь здоров… Но жалко. Взмок, как лошадь. А тем кадрам я все ж морду набью. Я знаю их. Шаромыжники с нашего райкомбината. Тоже мне бригада! Но и ваши колхознички хороши: деньгу им без мала сполна отвалили за работу, за этот домок. А теперь их и не дозовись, выдохлись на конце, растянули. Два-три дня покружатся тут и хлоп — смотались. То рыбалка у них, то картошку рыть. Ничего, я им вырою, я их заставлю рылом хрен копать. Как миленькие завтра же будут здеся. Мамань, да погоди-да, дай с человеком поговорить, я же ничего лишнего…