Играющая в Го
Шрифт:
И все-таки я счастлив, что попал сюда. Казарма – это своего рода «закрытая зона» со своими барами, ресторанами, библиотекой, соблазнительными медсестрами и ванными комнатами, где установлены настоящие деревянные бочки. Младшая сестра и Акико прислали книги и литературные журналы. Матушка, чтобы побаловать меня, добавила к носкам и новым кальсонам в посылке шоколад и паштет из красной фасоли.
Порнографические журналы ходят по кругу, создавая в казарме атмосферу жизнерадостного мужского братства. По вечерам обитатели всех комнат немилосердно фальшиво распевают сорванными голосами народные песни. Кое-кто играет в карты на деньги.
К
Я говорю по-маньчжурски, и у меня складываются неожиданные отношения с местными женщинами. Возможность поговорить рождает нежность даже в самых необузданных душах. Орхидея привязалась ко мне. Мое тело завораживает ее. Она питает ко мне неукротимую страсть.
Ее воображение превращает банальную встречу солдата со шлюхой в романтическую историю. Она уверяет, что приметила меня в первый же день и мой взгляд загипнотизировал ее.
В ответ на признание в любви я храню ей верность. Она держит меня пылкостью чувств и откровенностью, которые неведомы нашим куртизанкам. Она дарит мне свои платки, носочки, пряди волос и маленькую атласную подушечку, украшенную эротической вышивкой. Эти скромные подношения льстят мне и восхищают ничуть не меньше ее пылкого желания.
43
Теплый и солнечный май в наших местах длится не дольше прыжка лягушки в пруд.
Наступает лето.
Послеобеденная жара погружает моих родителей в глубокий сон. Я на цыпочках выскальзываю в сад через заднюю дверь. Иду по узким улочкам, от одного тенистого дерева к другому. Солнце льет на меня с неба потоки золота. Я обливаюсь потом, мысли в голове отсутствуют.
В саду Цзина опьяняюще пахнет сирень. Минь ждет меня в постели. Он вылил на себя ведро воды из колодца. Тело у него ледяное, как у камешка с речного дна. Я падаю сверху, и моя разгоряченная кожа только что не шипит, соприкоснувшись с его наготой.
Сантиметр за сантиметром я открываю для себя тело Миня, и оно превращается в бескрайнее пространство. Я исследую его, слушаю дыхание кожи, читаю карту вен. Мы придумываем изощренные игры. Кончиком языка я рисую на его груди буквы, требуя, чтобы он их угадывал. Я отдаю мой живот в безраздельное владение его губам, дарю свою грудь его лбу. Минь оседлывает меня в молитвенной позе, при каждом движении он должен читать вслух стихотворение. Его волосы щекочут меня, и я смеюсь. В наказание за насмешку он рывком проникает в меня. Мир раскалывается. У меня мутится зрение, звенит в ушах. Я вцепляюсь ногтями себе в волосы, кусаю уголок простыни. Глаза мои закрыты, под веками плавают огромные яркие полотнища. Очертания предметов становятся четче и тут же расплываются, появляются и исчезают какие-то люди. Смерть подкралась совсем близко. Внезапно мне кажется, что я раздваиваюсь. Часть моего «я» покидает тело и парит в воздухе. Наблюдает за мной, слушает мои стоны и хрипы, а потом вдруг взлетает в далекую вышину и исчезает, как птица, улетевшая за горный перевал. Я ее не вижу.
Обессиленный Минь засыпает, забыв тяжелую руку у меня на груди. На моем животе блестят перламутром несколько белых капель. Они теплые и обвиваются вокруг моих пальцев, как шелковые нити. Мужчины – пауки, расставляющие женщинам ловушку, сотканную из их семени.
Я тихонько встаю. Меня переполняет
В саду под деревом дремлет в шезлонге Цзин, лицо его прикрыто соломенной шляпой. Не знаю, когда он вернулся, понятия не имею, застал он нас за любовными играми или нет. В последний момент Цзин внезапно убирает шляпу и смотрит мне прямо в глаза. Отчаяние и презрение на его лице доставляют мне острое наслаждение. Я бросаю ему вызов, выдержав этот взгляд. Губы юноши дрожат, он не может произнести ни слова.
С улицы раздается протяжный крик торговца фруктами.
– Я бы съела персиков, – говорю я Цзину. Он бьет кулаком по подлокотнику, вскакивает, выбегает и тут же возвращается с корзиной фруктов. Моет их у колодца и выбирает для меня самый большой. Мы молча поглощаем персики. Сок изо рта Цзина брызгает на рубашку.
Пронзительно кричат цикады. Запах нагретой солнцем листвы смешивается с ароматом моих волос. По стеклянному графину, как по аквариуму, плавает вуалехвост.
44
В казарме, среди вновь прибывших, выделяется разведчик капитан Накамура. Он не одержим женщинами, как остальные наши товарищи, замкнут и склонен к уединению. Окружающие дерзко над ним подшучивают, а он как будто ничего не имеет против роли кёгэна [18] .
В ресторане, выпив разом двадцать бутылочек сакэ, он засыпает и громко храпит. Однажды мы решаемся поквитаться с капитаном. Я бужу его, подтолкнув локтем, и спрашиваю:
– Голод, жажда, плотское вожделение – все это суетность чувств. Скажите, капитан, в чем, по-вашему, заключается суетность души?
[18]В театре ноо кёгэны – комики, развлекающие публику между действиями.
Он поднимается, как призрак из могилы, и, не обращая внимания на наши смешки, начинает декламировать:
Пенью цикад Безучастно внимала когда-то В горной глуши, А в этот осенний вечер Так тяжело на сердце…Сдерживая улыбку, я спрашиваю:
– Капитан, а что есть суета сует?
Он озадаченно чешет в затылке:
Мир, где мы живем, Недолговечней Лунного луча, Что отразился От воды в моей пригоршне… [19]– Суета сует… суета сует – это…
Чтобы помучить его, я произношу, четко артикулируя каждый слог:
– Суета суетна, суета сует суетна вдвойне. Но ведь суета и суета взаимоуничтожаются. Суетность души есть смерть, а суета сует души – жизнь. Так где же наше место между жизнью и смертью?