Игрок 1. Что с нами будет?

Коупленд Дуглас

— Для меня это новое состояние. Я пока его не осмыслила.

— Ты уже в доме Божьем, Рейчел. Теперь дело за малым: найти свою комнату в этом доме.

Рик говорит:

— Берт, спустись на землю. Люди — часть природы, а природа — одна большая дробилка древесных отходов. Рано или поздно нас всех разнесет в щепки. Вернее, в месиво из костей, мяса и крови.

— Нет! — кричит Берт. — Это неправда. Мы — животные, да. Но в нас есть и божественное начало. У нас есть разум. Мы задаемся вопросами.

— Мне казалось, что речь шла о вере, безоговорочной и слепой. Без вопросов.

— Вот она, самонадеянность!

Проклятие человека. Людей с таким образом мыслей, как у тебя, мир превращает в кошачьи консервы.

— И что же мне делать?

— Уверовать, Рик. Уверовать сердцем и нести слово Божие в мир. Вытравливать слово Божие на стекле сканирующих поверхностей библиотечных копиров. Выцарапывать истину на старых автомобильных деталях и бросать их с мостов, чтобы люди, которые будут копаться в грязи через миллион лет после нас, тоже усомнились бы в том, что в их мире все правильно. Тебе надо вырезать изображение всевидящего ока на протекторах шин и подошвах ботинок, чтобы каждый твой след говорил о размышлениях, вере и убежденности. Ты спрашиваешь, что тебе делать? Синтезировать молекулы, которые кристаллизуются в поэмы ревностного служения Господу. Создавать штрих-коды, в которых содержится истина, а не ложь. Может быть, сделать печать и пропечатывать истину даже на мусоре, который выбрасываешь на помойку — обращение к людям с требованием о том, чтобы они все-таки сделали этот мир лучше!

Рик с удовольствием слушает Берта. И дело не в том, о чемон говорит. Рику нравится, какон говорит. Само построение фраз, их лесли-фримонтность.

Берт продолжает:

— Рик, твоя новая жизнь будет окрашена ощущением срочности, настоятельной срочности, как будто в каждое мгновение ты спасаешь людей, погребенных под горным обвалом. Если каждый миг твоей жизни не проходит под знаком истины, если в каждый миг твоей жизни ты не делаешь ничего, чтобы разрушить остатки старого порядка вещей, значит, ты живешь зря.

— Ого, — говорит Рик. — Ну ты и загнул. Даже покруче, чем Лесли Фримонт.

— Этот Антихрист.Этот демон.

Во время пламенной речи Берта Рейчел присматривалась к его пальцам и медицинскому идентификационному браслету — и пришла к однозначному выводу.

— У тебя плоские треугольные ногти.

— Да? И что?

— Ты — сын Лесли Фримонта, да? И я думаю, Тара — это твоя бывшая жена.

— Ах ты ведьма! — кричит Берт, брызжа слюной.

В этот момент в бар возвращаются Люк, Карен и Макс и интересуются, не нашлось ли еще воды.

Одним быстрым и плавным движением, похожим на танцевальное па, Берт выбрасывает левую руку в сторону и сдергивает со стола скатерть. Хватает сумку и кладет себе на колени. Уже через секунду он держит винтовку в руках и целится в Рейчел. Пуля входит ей в грудь, и одна капелька крови летит прямо в глаз Рика.

Рик бросился к Рейчел и подхватил ее, не давая упасть. Люк рванулся вперед и навалился на Берта, чье лицо стремительно опухало, раздуваясь, как шар. Кажется, у него начались судороги. Он прошептал:

— Все в руках Божьих… — И это были его последние слова.

Люк закричал:

— Что, черт возьми, происходит?!

Рейчел сказала, глядя на Берта:

— Аллергия на арахис.

— Что?Откуда ты

знаешь?

— У его отца тоже была аллергия на арахис. Он сам так сказал. Я посыпала винтовку арахисовой крошкой. Просто на всякий случай. — У Рейчел подкосились ноги, и Рик с помощью Карен бережно уложил ее на пол. Люк взглянул на винтовку, спусковой механизм которой был покрыт крошкой из мелких крупинок арахиса. Видимо, Рейчел взяла их с тарелки с орехами на барной стойке.

— Господи, что за уродский мир, — прошептал он.

Сердце Рика разбилось, как упавшее на пол сырое яйцо. Его ощущение времени исчезло. Он не чувствовал себя ни старым, ни молодым. Не понимал, что это: явь, сон или бред. Вся его жизнь свелась к этому мгновению настоящего, к этому замкнутому на себе сейчас,за пределами которого не было ничего. Его мозг буквально взорвался гормонами, энзимами и электрическими искрами, которые гасли, не успев толком воспламениться. Удивительно, что он вообще помнил, кто он такой. Он осторожно потрогал рану Рейчел и обнаружил, что пуля застряла в кости. У него вдруг возникло странное чувство, что, если просунуть пальцы чуть дальше, вглубь тела Рейчел, там будут сокровища: золотые монеты, ключи, яркие тропические птицы и сверкающие бриллианты. Он подумал о крови, текущей по его собственным венам. И о крови, текущей по венам Рейчел. Билось ли ее сердце? Не остывало ли ее тело в его объятиях?

Люк подошел к ним и сказал:

— Надо перевязать рану. Бинты можно связать из салфеток.

Рик взял салфетки у Люка, прижал их к ране Рейчел и подумал: «Мы все рождаемся отделенными от Бога, и жизнь вновь и вновь напоминает нам об этом. И все-таки мы настоящие. Мы реальные. У нас есть имена. У нас есть свои собственные истории. В которых есть смысл. Должен быть. Но что, если моя жизнь — это плохо рассказанная история? Может быть, плохо рассказанные истории нужны лишь для того, чтобы напоминать нам о том, что после смерти нет жизни».

Карен передала Рику поднос с подтаявшими кубиками льда. Рик смочил салфетку и, как мог, вытер кровь с груди Рейчел. Теперь я знаю наверняка: моя жизнь преисполнится ненависти. Я уже чувствую, как она разрастается внутри — умножается и умножается, словно оплодотворенная яйцеклетка. И даже если я как-то сумею избавиться от этой непрерывно растущей ненависти, если дам ей отвалиться — что заполнит оставшуюся от нее дыру? Вселенная так огромна, мир так прекрасен, а я сижу, совершенно потерянный, и в моих жилах течет не кровь, а холодная черная нефть, и я себя чувствую самым ужасным и богомерзким существом на Земле.

Люк

Люк сидит рядом с Карен и пытается вспомнить, какой сегодня день недели. Это как будто нелепая блажь, пережиток ушедшей эпохи, когда знание дня недели еще имело значение.Он спрашивает у Карен:

— Сегодня что? Вторник? Или среда? Завтра будет четверг? Не могу вспомнить.

— Я тоже, Люк.

По ощущениям Люка сейчас просто день — обобщенный. Наверное, именно так и воспринимались дни, когда люди еще не придумали делить время на дни недели. Интересно, строители Стонхенджа ощущали дни так же: как некий отрезок без времени, вне времени? Хотя, быть может, строители Стонхенджа ощущали так годыи пытались найти подтверждение тому, что в природе что-то должно измениться, что зима непременно закончится.