Игрушка для хищника
Шрифт:
Все нахлынуло — в одночасье.
Как в подвал меня бросил, как платье на мне раздирал, как рычал, не слушая моей мольбы…
И как запись поставил, в которой Галю убивали.
Боже!
Кто же он?
Кто же он на самом деле, этот монстр, в котором нет ничего человеческого?
И — зачем я ему?
Это что было — извращенная любовь насильника к своей жертве? Типа — стокгольмский синдром наоборот?
Хочется закрыть уши, чтобы не слышать. Выстрелов этих не слышать, — тех, первых, и теперешних. Голоса
Зачем? Зачем ему все это?
Глухо, медленно в сознание прорываются слова того человека, что назвался моим отцом.
Враг его, да, так кажется? Да… Враг.
Выходит, — что же?
Сначала он меня похитил и насиловал для того, чтобы врагу своему так отомстить? А потом? Потом решил, что лучше на него давить через меня? Любящую и привязанную к нему жену? Или — не очень любящую? Что дальше? Он запрет меня опять в каком-нибудь подвале и будет издеваться? Условия свои тому человеку выставлять? А если тот не согласится — что? По частям ему меня высыласть будет?
Не понимаю.
Ничего уже не понимаю, — а в сознание зачем-то врезается его тихий, с легкой хрипотцой, такой родной, такой ласковый голос.
«Девочка моя… Лучик мой… Тобой живу…»
Зачем?!!! Зачем он так, Господи?!!!
Лучше бы так из того подвала меня бы и не забирал. Лучше бы сразу того незнакомого мне отца шантажировал! Зачем влюблял? Зачем верить в эту любовь заставил? Он же не тело, — он же сердце, душу этой своей якобы любовью мне изнасиловал! Зачем?
Сажусь, обхватываю себя руками за ноги, и понимаю, — только одного хочется. От себя самой убежать. Убежать так далеко, чтобы не вспомнить!
Где тот волшебный ластик, что однажды мне уже стер память?
Я бы сейчас всю ее стерла.
Нет, даже не так.
Пусть его жестокость, пусть то, что он сделал тогда со мной, — пусть это даже останется. Любовь бы эту чертову, проклятую стереть, все с того самого момента, как в себя прорываться понемножку начала.
Зачем он говорил мне о любви?
Зачем ласкал так сумасшедшее?
Зачем с ума сводил одним взглядом своим бешенным, безумным, — таким, от которого дрожью счастье по венам растекалось?
Или это — тоже такая его месть тому, кто был его врагом?
— Света? Ты долго.
Появляется в проеме, а я отшатываюсь, больно впечатываясь в стенку ванной. Глаз на него поднять не могу, голос его слышать — просто пытка. Не могу!
— Вода уже остыла, — он слишком близко, его дыхание шевелит волосы на плечах.
— Замерзнешь.
— Что? Уже насиловать жену пора? — выдыхаю, зажмуривая глаза до боли в веках. Не перенесу сейчас его взгляда, в истерике забьюсь! И ведь ведет себя так, как будто ничего и не было! — Если не выйду, — что? Бить будешь, или собак на меня спустишь?
Пытаюсь выскользнуть
Обхватывает и таки сдирает это дурацкое платье.
— Тшшшшш. Перестань дрожать, — и голос, — ласковый, с болью, губами к волосам прижимается. И больно так, что снова режет, каждый миллиметр меня самой режет, вонзаясь со всех сторон, но каждый раз — прямо в сердце. Насквозь. — Ты знаешь, я тебе никогда не причиню вреда.
Не слушает, не отпускает. Заворачивает, как гусеницу, в полотенце и уносит в гостиную.
Здесь все, как я мечтала когда-то.
Мы где-то далеко, за городом, нет его важных дел, нет людей. Потрескивает огонь в камине, вокруг все в разноцветных розах, — огромные вазы, я таких огромных даже никогда не видела. И только мы вдвоем. Вот она, моя сказка.
Только от платья остались одни ошметки, душа истекает кровью, а кольцо на пальце так жжет, что слезятся глаза. Все ложь. Ложь и предательство.
— Я заказал креветок и сыры, все, как ты любишь, — как ни в чем ни бывало, усаживает меня, прямо в полотенце, за стол, подымая крышку над огромным блюдом с дымящимися креветками. Наполняет высокий бокал крепкой вишневой наливкой. Наклоняется, укутывая мои босые ступни в мягкий плед.
Почему? Почему он ведет себя так, словно ничего не случилось?
И… Какой разговор нас сейчас ждет?
— Тебе нужно поесть, — подносит к моим губам вилку с наколотой кветкой, а меня снова дергает, — как будто, если я откажусь, сейчас надавит мне на челюсть и протолкнет в рот силой.
— Света! — напускное спокойствие тает, и вот уже в его голосе прорывается рычание. Как тогда… Как…
— Твою мать! — бьет с силой кулаком по столу, сжимая челюсти так, что я даже слышу хруст. — Прекрати от меня уже шарахаться! Ты всерьез могла поверить, что я собирался тобой кого-то шантажировать? Я же отпускал тебя, Света! Сколько раз отпускал, а? Не хотел ведь, с ума сходил, — а отпускал! Я похож на того, кто решает свои вопросы вот так? Через маленьких девчонок? Я, Света, все свои вопросы по-другому совсем решаю. И ты должна бы это понимать! Ты, мать его, знать меня должна бы уже!
Вот теперь, — зверь. Злой, разъяренный. Нависает надо мной всей мощью своего огромного тела, всей яростью. Кажется, стол огромный, дубовый, сейчас перевернет и в щепки все вокруг разметает.
Но именно теперь мне почему-то совсем не страшно.
Нет. Не боюсь я этого зверя. Каким бы он ни был — не боюсь. Даже после всего, что о нем вспомнила. Ни капли.
И сердце мне говорит, что он прав. Никогда бы так не поступил, никогда бы не использовал меня в каких-то целях. А еще… Что вреда он мне не причинит. Не сможет. Никогда.