Игрушка для хищника

Шарм Кира

— Дай мне побыть одной, — шепчет она, так и не подняв на меня глаз, когда я заканчиваю. — Пожалуйста.

Киваю, выпуская ее локоны из рук. Все бы сделал, лишь оградить ее от этой правды. И оставлять ее сейчас больно. Но должен. Есть вещи, которые нужно пережить в одиночку. Ей нужно все переварить, — и знаю, как это не просто.

Ухожу в свой кабинет, плотно и тихо закрывая за собой дверь.

Полуживой, опускаюсь в кресло, плеснув в стакан виски.

Простить — невозможно, я знаю. Остается только верить, что сможет понять… А если

нет… Это приговор для нас обоих, — страшнее, чем спустить у виска курок. Но я верю в нее. В свой лучик, который не погребет под всем этим дерьмом нас обоих. Верю.

И все теперь — только в ее маленьких руках. Мы оба. И чувство бессилия убивает так, как ни одна пуля не заденет.

На нее — одна надежда. От меня уже ничего здесь не зависит. Блядь, — если я только мог! Зубами бы наше будущее выдирал! Но, кажется, — одно лишнее слово, — и все развалится на хрен окончательно, засыпав нас обоих.

* * *

— Лучик? — не заметил, как стемнело, так и просидел в кабинете до самой ночи. Впервые в жизни нажрался почти в хлам. Но каждый шорох в доме слышал, — она не выходила. Забилась в спальне, и я всем нутром чувствовал ее горячие слезы, которые обжигали — не ее, меня.

— Нужно поесть, — хрень какая-то из деликатесов, что еще, кажется, в прошлой жизни заказывал.

Так и сидит на постели — в ночной рубашке до пят, белой, на привидение похожа.

Блядь, — как же мне хочется сейчас ее обнять, отогреть, на руки взять, — и сжать изо всех сил, шепча ей, что ничего, кроме нас, в этой жизни же не важно. Не просто бледная — зеленая прям, прозрачная какая-то, и губы почти белые. Уже не она, я дергаюсь при одном взгляде на нее. А она — наоборот, — застыла. И смотрит, — вроде и на меня, только как-то сквозь.

— Свет, — осторожно присаживаюсь на краешек постели. Не знаю, что говорить, что делать, — нет во мне слов таких, нет их на земле, чтобы в чувство ее сейчас вернуть.

Даже прикоснуться боюсь, — рука дернулась, чтоб по волосам провести, — и тут же опала. Нельзя. Даже касаться ее сейчас нельзя.

— Свет, — ставлю рядом с ней поднос на столик и первый раз в жизни безвольно руки опускаются. Не могу. На такую на нее смотреть просто не могу! И, самое страшное — мы ведь оба сейчас такие, почти без жизни, на грани, — и сделать ничего тоже, блядь, не могу! — Я…

— Ты! — повторяет, как механическая кукла. — Ты, Артур, просто ошибся, — горькая усмешка, от которой ребра, кажется, лопают, разрывая грудь.

— Да, Свет! Да! Я — ошибся! Но, даже думая, даже когда был уверен, что ты его дочь, что виновата во всем, — любил! Любил и до последнего вздоха своего любить буду.

— И часто ты так… Ошибаешься?

Мне нечего сказать. И остается только сжимать кулаки.

— Любил, — выплевывает с горечью, как змею гремучую. — А если бы я не потеряла память? Что бы тогда было, а, Артур? Продолжал бы, да? Продолжал бы — до каких пор?

— Не знаю, Света, — наверное,

я должен был соврать в этот момент. Сказать, что — не такой. Что все равно отпустил бы и больше бы не трогал. Но — не могу. Сам ведь не знаю, что бы сделал.

— Убивал бы? Жестоко? Страшно? — ее уже не трясет, просто смотрит на меня, как каменное изваяние.

— Я не знаю, Свет, — впиваюсь пальцами в собственные волосы. — Тогда не знал, что с тобой делать и сейчас не знаю, как бы поступил. Сам себе противен был, — это правда. Никогда женщин не насиловал, никогда не трогал. Но… Тогда я думал, что ты…

— Знаю я, что думал, — и снова, как привидение, глаза, голос, — все безжизненное.- Но как же ты потом? Прикасался ко мне, после всего, что сделал? Ты! Знал же ведь все! Почему не сказал? Почему не отпустил, еще тогда? Если любил?

— Не мог… — хватаю ее за плечи, и встряхиваю изо всех сил. Знаю, что не должен — но ничего не могу с собой поделать. — Не мог я сказать тебе, понимаешь? Как такое сказать можно? Я же тебя… Я же — все ради тебя сделать готов, Светттта!

— А отца моего — убьешь? — как тряпичная кукла под моими руками, ни грамма жизни. И я орать готов от этой безжизненности, — но, блядь, что это даст?

— Да.

Не стану ей врать. Чего бы не стоило, — а не стану. Не привык я врать, — а ей — так вообще не могу. Невозможно.

— Убью, Света, — холодно и спокойно. — Люблю тебя — больше жизни. Ты меня самого живым быть научила. Но даже ради тебя — от этого не отступлю.

— Я не знаю, — всхлипывает, снова обхватывая руками колени, — как будто от меня оградиться, защититься хочет. — Ничего уже не знаю, Артур. Ни про себя, ни про тебя. Время. Мне нужно время. Одного дня — слишком мало, чтобы переварить все это.

Время.

Наверное, она права.

Ей просто нужно время, — и я готов был ей его дать. Все, что угодно, лишь бы мой лучик снова была со мной.

Это блядское время растянулось так, что каждая секунда, кажется, длилась вечность.

Спал, — да что там спал, жил практически в своем кабинете, принципиально ночуя на диване и не ставя кровать ни в одной из комнат для себя. Кажется, поставить отдельную кровать означало бы признать, что все — разбито, что мы больше не вместе и просто сосуществуем рядом, в одном доме, как соседи, как чужие люди.

Но ей нужно было это самое время, — и я насиловал себя ради того, чтобы дать ей его.

Каждый миг замирая, слыша ее тихие шаги у двери кабинета. Надеясь, что сама войдет, — и хотя бы попытается заговорить. Может, захочет что- то еще выяснить, спросить? Хотя, — куда уж больше, я выложил ей всю правду, до мельчайшей подробности, — и про себя, и про то, почему так поступил и про папашу ее, которого по-прежнему так и не трогал, держа данное ей слово. Пока. Пока не трогал.

Мы с Мороком начали развивать туристическую сеть, — тут уже не парочка гостинниц у моря, тут уже все посолиднее, с прицелом на обхват почти всех европейских курортов.