Игры без чести
Шрифт:
— Нет-нет, Слава очень образованный человек, просто он… совершенно не мой, ну Вадик, ну, я ужасно комплексую, когда попадаю во все эти машины, ты же знаешь, что надето на нем и что на мне, с какими людьми он общается, я не могу допустить и тени флирта между нами, это просто другие стандарты…
— Так зачем же ты тогда ломанулась в Тамбов?
— Не знаю.
Какое-то время они шли молча.
— Я на самом деле очень одинок, Люба, и чем больше слушаю тебя, тем больше узнаю в тебе что-то свое собственное. Знаешь, я никогда никого по-настоящему не любил, мне уже тридцать, и как-то уже начинаешь задумываться о
— Это здорово, Вадик.
Спустя какое-то время они вышли на замусоренную прошлогодней листвой площадку с полукруглыми деревянными скамейками без спинок, сильно заросшую, кусты готовились вот-вот поглотить ее. Много-много лет назад тут провожали Славку в армию, смеялись, курили, пили какую-то гадость.
— Садись, — сказал Вадик.
Алина как раз задремала, можно было спокойно передохнуть. Любушка достала из продуктовой сетки пакетики сока и остывшие бутерброды из «Мистера снека», предусмотрительно купленные Вадиком на Майдане по дороге сюда.
— Это так удивительно, Вадик, но ты мой очень близкий друг, знаешь, вот иногда мне даже жаль, что у нас ничего не получится.
— Почему?
— Потому что это моя жизнь такая, знаешь, я ведь никогда не смогу изменить мужу.
— А в Тамбове?
— Я же ехала туда совсем не за этим. И ты, у тебя обязательно все сложится, потому что иначе не бывает.
— Но он же причинил тебе столько боли, взять хотя бы аборт, как ты вообще можешь жить с ним после такого, ты веришь в обстоятельства, что могло бы быть все иначе, оставив постоянными все те же две единицы — тебя и его?
— Я вообще думаю, что, по большому счету, все люди одинаковы и что с кем угодно мне было бы еще хуже, чем с Павлом, пусть бы на его месте был тот, кто зарабатывал бы лучше, ну и что, без того духовного мира, эмоционального, я не была бы счастлива. А сколько мужей пьет, матерится, бьет своих жен… а скольким нужна просто красивая оболочка, у которых внутри пусто вообще, вакуум сплошной, поговорить не о чем.
— Господи, несчастье же ты какое, почему же ты равняешься на тех, у кого еще хуже, а? Обратно ехали на такси, и Любушка обиженно сказала, что это лишние траты, и лучше бы уж он эти деньги просто так отдал ей. Поднимаясь по лестнице — наконец-то сытая огромными «мистерснековскими» бутербродами, — Любушка испытывала особенно острые, раскатистые чувства любви к Павлу, да еще и приправленные угрызениями совести, все еще будто ощущая рядом не совсем удобное присутствие Вадика, ластилась к нему, обвивая, целуя в тонкую жилистую шею, массируя плечи.
По дороге из Одессы Славка около часа проговорил с Вадиком. При всей его неспособности вести телефонные разговоры более пяти минут, трасса была единственным местом, где он мог болтать, и особенно с Вадиком. Людмила — словно большая сытая кошка — сидела рядом, чуть щурясь, чуть улыбаясь, глядя перед собой на дорогу. Тихо играла музыка: как раз чтобы не отвлекать его — от разговора, а ее — на слушанье этого разговора.
— Подумай только, эта зеленая горка наша, — просто какое-то культовое место для нас в Киеве, ты никогда не задумывался, почему нас тянет именно туда? А потому что мы с тобой пытаемся удрать в лес, вот что, мы там спрятаться хотим, Славка… Мы с тобой чуть что — прыгаем в машину и мчимся пить кофе куда?
— В Борисполь, —
— Я хотел Любушке терапевтический сеанс устроить, завести к себе домой наконец, знаешь, она сама заговорила об измене мужу, что никогда не пойдет на это, проговорила то, что будет для нее панацеей, это прет на подсознательном уровне, понимаешь?
— По-моему, это жестоко. Я не вижу в этом случае никакого смысла.
— Ты дурак, это чистейшее создание с чистейшими чувствами, к тому же она такая ленивая эгоистка, что все, что с ней может произойти в контексте нас с тобой, пойдет ей на пользу.
— Или убьет.
— Да никогда, дурак! Все ты по себе меришь… Так вот, я хотел завести ее к себе, открыться, так сказать, я уже запутался с этим шифрованием, она же до сих пор думает, что я на мопеде твою курьерскую почту развожу.
— Ну-ну…
— Я думал довольно жестко с ней поговорить, чтобы она открыла глаза. Чтобы ревела, понимаешь, но чтобы открыла наконец. Хотел положить ее голову себе на колени, и чтобы она сама сказала, что с ней происходит. Эта ее поездка в Тамбов просто перевернула все с ног на голову, кстати, ты же так и не был у нее? Она ни слова не говорила. — Нет, и не знаю, зачем нам обоим это надо.
Тем не менее, вернув Людмилу домой, Славка проехал под окнами своей квартиры, но даже останавливаться не стал, а рванул сразу в Лесной и, еще не добравшись до Любушкиного дома, стал набирать ее номер. Стоял уже довольно поздний вечер, во дворе было темно, так что, выскочив на балкон и перегнувшись через перила, она лишь очень приблизительно увидела какие-то отдельные блестящие части его автомобиля и, кажется, тусклый свет в салоне. Не в состоянии что-либо объяснить мужу, Любушка просто накинула что-то на плечи и, как была — в домашнем спортивном костюме, — помчалась вон из квартиры.
Сев в машину, толком не могла ничего сказать, и это было ужасно, потому что тишина, казалось, сейчас разорвет их на части.
— Давай поедем в Борисполь, — сказал Слава.
Любушка сидела в своем кресле, как в коконе, как ей казалось — в теплом кожаном яйце, и рядом был он — слегка усталый профиль, и впервые за это долгое время ей показалось, что в сумасшедшей гонке длиною уже в столько лет можно перевести дух, потому что сейчас время шло для нее, а не мимо.
— Мне так спокойно сейчас.
— И мне тоже, — сказал Слава. И Любушка тихо заплакала, уверенная, что Слава не видит, потому что массив ее жизни казался ужасной огромной скалой, придавившей ее так, что почти не осталось возможности шевелиться, а сейчас все ушло, и она мчалась в машине куда-то в теплую огнистую ночь.
В международном аэропорту Борисполь было тихо и спокойно, больше всего Славка любил бывать тут именно поздно вечером. Яркий свет фонарей на парковке вселял некое обещание праздника, как бывает при сооружении сцены за несколько суток до концерта. Небольшой терминал, днем такой тесный и неудобный, теперь светился зеленовато-рыжим светом, почти все скамейки в крошечной зоне ожидания были свободны. В зоне прилетов стояло человек десять, приятно пахло кофе, сонные таксисты рассеялись где-то по углам. Сувенирно-книжная лавка не работала. И даже тут, в шестнадцати километрах от Киева, воздух был совсем другой — пахло той же теплой апрельской землей, мягкой сыростью, мшистой прелью.