Игры для мужчин среднего возраста
Шрифт:
Кроме того, Береславский мысленно пересчитал выпитые рюмки.
Получалось немало.
А значит, Мандельштама критиковать никоим образом не стоило. Более того, правильнее было бы его похвалить, тем более что Ефиму этот выдающийся поэт всегда нравился. Равно как всегда не нравилось, когда поэтов — любимых или нелюбимых — бездарные правители гноили в тюрьмах или расстреливали.
Поэтому он тоже внес свою поэтическую лепту, но предварительно достав текст из внутреннего бездонного кармана. Наизусть учить — это к Птицыну.
Невыразимая— Это я и имел в виду, — примирительно сообщил рекламный профессор социологическому. «И, тоненький бисквит ломая, / Тончайших пальцев белизна». Ошибочка в языке-то. Но дай нам бог всем таких ошибочек.
— Да, дай нам бог, — на этот раз согласился Птицын, наливая себе еще рюмочку. — Ты, когда до Владивостока доедешь, поклонись его праху. Он ведь, говорят, в тамошней тюрьме умер.
— Говорят, — согласился Ефим, тоже наливая портвейна.
— А слабо чего-нибудь совсем недистиллированного прочесть? — спросил Птицын.
«Значит, не забыл обиду», — подумал Береславский. Но портвейн уже струился и по его жилам.
— Легко, — сказал рекламный профессор. — Павел Васильев. Целиком.
— Валяй, — одобрил Птицын, уже слышавший от Ефима его стихи.
Павел Васильев был назван не случайно. Этот парень еще в давние годы волновал литературное воображение Береславского.
Дело в том, что Ефим тоже писал стихи. И, как ему казалось, гениальные. Но для него это всегда было трудом, работой, тяжелой и даже опасной — ведь когда выходило что-то не вполне гениальное, Береславского, как и любого другого поэта, окутывала волна депрессивного страха: а вдруг талант исчез насовсем?
Чтобы не мучиться столь ужасными вопросами, проще было не писать ничего.
Так вот, к Павлу Васильеву сказанное выше не относилось никак. Он не писал стихов, он ими жил.
Сохранилась показательная легенда, как он вместе с одним будущим успешным советским литератором ехал из Сибири на поезде покорять Москву. Вез с собой фанерный чемодан со стихами. И было ему тогда меньше двадцати.
Поезда шли не по графику, стояли сколько хотели. На одной из сибирских станций друзья с вещичками — чтоб не сперли — вылезли из вагона: попить кипяточку и размять ноги.
Вдруг — вопли: поезд тронулся.
Они сломя голову рванули к вагону. Успели, влезли на ходу. А чемоданчика-то — нет! Оставил его Пашка в станционном буфете.
Друг — он и в самом деле был хороший друг — предложил спрыгнуть: незаписанные стихи потеряны навсегда. Память поэта не сможет их восстановить.
На
— А-а, плевать! Еще напишу.
Да, Ефим Береславский так бы не смог. Еще — не напишет.
Хотя, если честно, и с поезда бы не спрыгнул. Ногу можно сломать. Да и лениво слезать с полки.
Впрочем, об этом социологическому профессору Птицыну — после такого количества портвейна — лучше вообще не рассказывать.
— Ну давай своего Васильева, — благодушно махнул рукой Рыжий. — Помнишь, ты про тройку читал?
Еще бы не помнить! Васильев пишет стихи не как поэт. Он каждый раз буквально вселяется в то, что пишет, наполняя строки дьявольской энергией и мощью!
Надо же было так сказать — «И коренник, как баня, дышит»! Все стихотворение Ефим не помнил, поэтому прочел то, что осталось в памяти:
…Стальными блещет каблуками И белозубый скалит рот, И харя с красными белками, Цыганская, от злобы ржет. В его глазах костры косые, В нем зверья стать и зверья прыть, К такому можно пол-России Тачанкой гиблой прицепить!— А про его девчонку? — теперь уже сам просил Птицын. — Помнишь, где — «как отнять волчат у волчицы»?
— Помню только начало, — честно признался Ефим.
Но и начало вполне даже впечатляло:
Слава богу, Я пока собственность имею: Квартиру, ботинки, Горсть табака. Я пока владею Рукою твоею, Любовью твоей Владею пока. И пускай попробует Покуситься На тебя Мой недруг, друг Иль сосед, — Легче ему выкрасть Волчат у волчицы, Чем тебя у меня, Мой свет, мой свет!..— А до конца ты чего-нибудь помнишь? — снова начал злиться Птицын. — Неужели трудно выучить то, что греет?
— Пошли наверх, у меня в номере в ноутбуке есть, — предложил Ефим.
— Давай, — тяжело поднялся Птицын, прихватывая бутылку. Но, рассмотрев внимательнее, поставил пустую емкость обратно на стол — 0,75 литра живительной жидкости уже плескалось в объемистых чревах обоих ученых мужей.
— Нужны слушатели, — сказал Птицын. — Не может быть поэзия без слушателей.
— Где мы их возьмем? — усомнился Береславский. Что-то подсказывало ему, что с этим будет непросто.
— Где хочешь ищи, — заявил Рыжий. — Я намерен сегодня читать стихи. В конце концов, ты здесь командор. Не будет аудитории — обижусь.