Игры Фортуны
Шрифт:
Этот человек спокойно, но твердо не попросил, а потребовал личной встречи с его светлостью Петром Бироном, старшим сыном давно ушедшего в мир иной временщика. На настоятельные расспросы о предмете этой встречи посетитель не отвечал, повторяя лишь, что все расскажет его светлости приватно. Тут бы, казалось, впору секретарям вызвать дежурного офицера дворцовой стражи и выпроводить докучного вон, но никто из них (как выяснилось потом) даже не помыслил об этом. Некая твердая сила и страшная тайна чувствовались в странном посетителе, в его тяжелом и бестрепетном взгляде,
Казалось, его разговор с герцогом наедине был делом, уже решенным самою судьбой, а прошение об аудиенции – лишь пустой формальностью на этом пути. При этом во всей его повадке, в его холодных и прозрачных глазах вовсе не было живой искры, словно не муж из крови и плоти пожаловал в Митаву, а призрак из иного мира. Напоследок он так пронзил старшего герцогского секретаря своим долгим горьким взглядом, что тот невольно содрогнулся, все же вызвал стражу и велел тщательно обыскать этого человека.
Названный Тимофей Курдилов вынес унизительную процедуру обыска совершенно равнодушно, лишь печально улыбался порою чем-то своему, далекому. Когда же не нашлось при нем ничего, что выдавало бы злой умысел, секретарь сам проводил просителя в резиденцию его светлости и, закрывая за ним двери, подумал: «Чур меня, чур!», словно избавившись от наваждения или повстречав восставшего мертвеца.
Герцог принял странного гостя в своем кабинете. Хотел было перемолвиться с петербургским купцом двумя-тремя фразами, не отрываясь от бумаг, но едва тот устремил на Петра Бирона свой взгляд, герцог невольно поднялся из-за стола и шагнул навстречу, как завороженный колдовской силой. Его светлость не считал себя человеком робкого десятка, ибо пережил и испытал многое, но от взгляда названного купца Тимофея Курдилова становилось жутко и пусто. На мгновение герцогу показалось, что перед ним тень или неупокоенная душа, задержавшаяся в этом мире.
Герцог встряхнулся и расправил плечи, напряжением воли отгоняя наваждение. Попытался улыбнуться – высокомерно и снисходительно, как надлежит высокой особе в беседе с низшим. Сказал ледяным тоном, со скрытым вызовом сильного сильному:
– Сударь, если взамен уместного приветствия вы намерены испытать меня взглядом, то напрасно потратите мое время, коего вам отведено немого. Извольте назвать себя и изложить суть вашего дела.
Вошедший слегка поклонился, но очень сдержанно. Видно было, что это для него просто знак обыденной вежливости, а не почтения герцогскому достоинству.
– Герцог, – обратился он к Петру Бирону, словно собрат по высшему аристократическому сословию, – То, что я скажу вам, вы вольны считать бредом сумасшедшего, либо ложью искателя Фортуны. Порукой моих слов – только моя честь. Ваша честь пусть подскажет вам, верить ли им.
– Итак, я слушаю…
– Перед вами несчастнейший из Российских Романовых, Иоанн, шестой своего имени на русском престоле, с коего был свергнут много лет назад беззаконной рукой.
– ?!?!?!
– Иоанн, сын несчастной матери Анны, племянницы одноименной императрицы всероссийской,
Петр Бирон непроизвольно указал посетителю на стул. Ему нужно было время, чтобы обдумать сказанное незнакомцем и то, как относиться к этому. Низложенный Елизаветой Петровной Иван Шестой был уже двадцать два года как убит в Шлиссельбурге, заколот своими тюремщиками Власьевым и Чекиным во время «нелепы» – тщетной попытки поручика Василия Мировича освободить узника-императора. Убит в Шлиссельбурге, а похоронен Бог знает где, так следовало полагать всем, кто верен короне Российской… Петр Бирон слишком хорошо знал, что тот, кто убит, не воскреснет. Знал он и о старинном свойстве русской земли рождать в возмездие временщикам и узурпаторам смелых самозванцев.
Но ведь что-то заставило его выслушать странного человека, произносившего безумные речи и похожего на выходца с того света. Что-то помешало прогнать его сразу как опасного безумца или, хуже того, государева клеветника. Что-то упрямо восставшее в глубине его опустошенной души, какой-то отголосок прошлого. Сочувствие ли одного невинно униженного придворным заговором к памяти другого, еще более невинного и несчастного? Или прелестный образ юной принцессы Аннушки, подруги таких далеких и таких счастливых дней вдруг незримо попросил о милости к имени ее сына?
Петр Бирон угрюмо смотрел, как неторопливо, с достоинством усаживается его гость. Затем прокашлялся и заговорил глухо:
– Вы бредите, милостивый государь… Несчастный Иоанн Антонович прободен сталью, умер и похоронен. Прободен сталью. Умер и похоронен! – мрачно повторил Питер Бирон, словно проверяя, не развеется ли в прах от этих слов искусительный призрак. Но тот остался непоколебим и упрямо продолжал:
– Я жив, ваша светлость. Хотя в это трудно поверить и мне самому… Быть может, мне не стоило воскресать и являться к вам.
– Опомнитесь, сударь, – попытался остановить его герцог. – Тот, имя которого вы дерзновенно принимаете на себя, не просто погиб двадцать лет назад. Он давно забыт. Россией, народом… Монархиями Европы… Вся эта история рассыпалась прахом! Не знаю, что ведет вас – жажда справедливости или наживы, или, еще вернее, безумие, но ваше предприятие в любом случае лишено смысла. На троне – новая монархиня Екатерина Алексеевна. Государыня Елизавета Петровна, повинная в низложении младенца Иоанна, давно умерла. Зачем бередить старые раны?
– Иродиада умерла, это верно. Но другие – живы. Мои братья и сестры. Я хочу знать, где они. Я хочу знать, почему меня свергли с трона, – твердо промолвил странный гость.
Бирон-младший сцепил руки за спиной, что было у него признаком глубокого раздумья, и обошел гостя кругом, как будто хотел очертить вокруг него невидимый круг. Юродивый либо авантюрист, принявший на себя имя давно умершего мученика, молчал. Выражение лица у него было отрешенное и безразличное, как у человека, решившегося на самый важный поступок в своей жизни и уже свершившего его.