Игры мажоров. Хочу играть в тебя
Шрифт:
Он делает шаг к кровати, и я невольно пячусь назад.
— Не говори ничего, пожалуйста, — выставляю вперед руку. — Если ты снова хочешь сделать мне больно, лучше молчи.
Он смягчается, но не намного.
— Я уезжаю, Маша, — говорит он спокойным голосом. — Оставляю тебе ключи от дома и от машины. Живи здесь столько, сколько нужно.
— Как это, Ник? — мотаю головой. — Что значит, живи? Я не хочу здесь жить без тебя. И машина мне твоя не нужна.
— Не надо, Маша, — его голос становится ледяным, — мы все оговаривали заранее. Это была
Прижимаю ладони к щекам и пораженно смотрю на чужого, холодного Никиту.
— Значит, ты снова меня бросаешь? — получается жалко и просяще.
Ненавижу этот свой тон. Когда срывается голос, когда слезы комком подступают к горлу.
— А разве мы были вместе, чтобы я тебя бросал? — он внимательно смотрит. — Ты снова все придумала, Маша.
— Ты же хотел меня! — шиплю сквозь зубы. Вскакиваю с кровати, готовая броситься на него и вцепиться в самодовольное лицо ногтями. — Ты же от меня не отлипал!
Никита бросает на тумбочку пустой блистер из-под таблеток.
— Тебе понравилось? Мой любимый возбудитель. Ты была великолепна. И да, мне все понравилось, Маша, но на этом мы с тобой заканчиваем. Не надо, — ловит взглядом мой порыв и останавливает предупредительным жестом, — не унижайся. Не смей ничего выпрашивать, ты стоишь большего.
Струны лопаются с оглушительным звоном, их края обессиленно повисают внутри как оборванные ураганом провода.
Он кладет на тумбочку связку ключей, берет чемодан и выходит из спальни, а я остаюсь сидеть раздавленная и уничтоженная. В который раз.
Глава 38
Никита
Я не должен был везти ее в Вегас. Надо было взять втихаря ее паспорт и пойти в консульство. Знал же, сука, знал, что не удержимся, провалимся друг в друга с головой, и она снова мне поверит.
Но отказаться не смог. Если кто-то знает, как может наркоман, плотно подсевший на дозу, хладнокровно от этой дозы отказаться, пусть поделится. Пусть научит. Я сколько ни пробовал, сколько ни пытался, одно присутствие Мышки рядом, и пиздец. Мозги плывут как расплавленный от раскаленного воздуха асфальт.
Она потом все узнает. Узнает и поймет, догадается, она же умная девочка. Простит или нет, не знаю. Зато теперь я знаю, какая она, когда я в ней, как она стонет, как кричит, как кончает. Какой это кайф быть в ней. Разве мог я позволить себе этого никогда не узнать?
Нет, не мог. И не позволил.
Пока что она не догадывается. И это хорошо, чем дольше, тем лучше. Потом уже будет похуй, только бы она не смогла вмешаться.
Я потому не допускал никаких разговоров. Только секс, чистый секс, никакого сближения. Знаю, что опомниться не успел бы, как она влезла бы мне в голову. Достаточно того, что она давно у меня под кожей, в подкорке, что растекается по венам из сердца, смешиваясь
Маша легко могла справиться с моими мыслями, чувствами, совестью. И я бы дрогнул. Дал себе слабину. Поверил бы, что может быть по-другому.
А так мой мозг работает без сбоев, перемалывая всякие сомнения. Я знаю, что Мышка меня простила. Весь пиздец в том, что я сам себя простить не могу. И поэтому уже неделю живу в Катиных апартаментах в центре Лондона. Она завещала их мне, а я оставляю Маше. Как и все свое движимое и недвижимое имущество.
Я не остался у Демьяна, как собирался. Слишком близко от нее, опасно близко. Я знаю свои пределы. Если сейчас к ней ползти готов, то там точно бы не удержался.
И Демьян в последнее время заебывает.
Я оставил камеры в доме включенными, но ни разу не зашел посмотреть. Не уверен, что сдержусь и не сорвусь в последний момент. Пусть он за ней смотрит.
Она сильная, выдержит. Без меня ей будет лучше. Я для нее как отравленный воздух — пока им заполнены легкие, не понять, что он отравлен. До тех пор, пока не вдохнешь полной грудью свежий и чистый. Такой, как моя Маша.
У меня в галерее сотни фото из Вегаса. Для всех я сейчас готовлюсь к завтрашнему бою. А я пинаю хуи, листаю экран и смотрю на фото Мышки, жадно впитывая ее эмоции, считывая их и вместе с ней заново их проживая.
Говорят, что за минуту перед глазами проносится жизнь. Моя жизнь слишком гнилая и пиздецовая, влом на нее смотреть. Для того и впечатываю в подсознание фото из галереи. Хочу видеть Машу.
И еще кое-кого. Всю неделю собирался это сделать, больше тянуть некуда.
Закрепляю телефон на подставке и нажимаю на значок телефона в мессенджере. Сажусь напротив, откинувшись на спинку кресла, и принимаю самый расслабленный вид.
Мы с ним не ссорились, не ругались. Он говорил, что я могу позвонить в любой момент. Вот и проверим.
Он отвечает сразу. В его голосе отражается целая гамма чувств — сначала неверие, которое сменяется осознанием, а затем настоящей неподдельной радостью. И мне становится физически больно. Сердце саднит, а слова застревают в горле, образуя непроходимый ком.
— Привет, сынок, — мы синхронно сглатываем.
— Привет, пап. Включи камеру.
Надеюсь, я собой владею лучше, и мой голос так не подрагивает, как его. Включаем камеры одновременно, и грудь разлетается от взрывной волны на ошметки. Они размазываются по стенам, не оставляя мне ни единого шанса сохранить самообладание.
Какое самообладание к ебеням, когда мне так рады? Как пересохшая земля воду, впитываю каждую эмоцию, которая отражается на его лице. Это я тоже хочу видеть в ту минуту. Как он жадно вглядывается в мое лицо, как вспыхивают и загораются его глаза.
— Я... Я так счастлив видеть тебя, сынок, не представляешь! — отец трет уголки глаз, а я мучительно впиваюсь ногтями в подлокотники. Он не должен догадаться. Но отец настораживается, он всегда был слишком проницательным. — У тебя ведь ничего не случилось?