Игры Немезиды
Шрифт:
У стены причального отсека они остановились, и Филип повернулся к ней лицом. В мозг властно вторглось воспоминание о беззубом младенце, ухватившемся за ее палец, и Наоми не сразу сумела выбросить из головы эту картину.
— Хорошо, что повидались, — сказала она.
Ей показалось, что он не ответит, но чуть погодя все же прозвучало:
— Да, хорошо.
— Корабль, — сказала она, — когда сделаете дело, будет твоим, ладно?
Филип оглянулся через плечо.
— Моим?
— Я хочу, чтобы у тебя был корабль. Ну, или продай его и оставь себе деньги. Или оставь корабль. Все равно он твой
Филип мотнул головой.
— Ты с нами не полетишь?
— Я не для того здесь, чтобы вернуться, — сказала Наоми и вздохнула. — Я нашла тебя, потому что он сказал, что ты в беде. Я здесь ради тебя. С тем, что он делает и заставляет делать тебя, у меня нет ничего общего. Не было и нет.
Филип долго не шевелился. У Наоми перехватило горло, так что она и вздохнуть не могла.
— Я понимаю, — сказал ей сын.
Сын, которого она опять покидала. Который возвращался к Марко и к тому, чем был Марко.
— Твой отец — нехороший человек, — вырвалось у Наоми. — Знаю, ты его любишь. Я тоже когда–то любила, но он не…
— Не оправдывайся, — прервал ее Филип. — То, что ты сделала ради нас, я ценю. Большего ты сделать не хочешь. Грустно, но он предупреждал о такой вероятности.
— Ты мог бы улететь со мной. — Этого Наоми говорить не собиралась, но едва слова прозвучали, она поверила в них всей душой. — Нам в команду нужны люди. Мы независимы, хорошо обеспечены. Сделал бы рейс со мной, а? Чтобы… как следует познакомиться?
В первый раз сквозь сдержанность ее сына прорвалось настоящее чувство. Между бровями протянулись три тонкие черточки, а в улыбке отразилась растерянность — или жалость.
— Мне вроде как есть чем заняться, — сказал он.
Ей хотелось упрашивать. Хотелось подхватить его на руки и унести. Хотелось вернуть его. Это было неприятнее, чем боль потери.
— Тогда, может, в другой раз, — закончила она. — Когда захочешь, только дай знать. На «Росинанте» тебе найдется место.
«Если Марко тебя отпустит, — подумала, но не сказала она. — Если не станет мучить тебя, как меня когда–то. — И сразу возникла другая мысль: — Как же я буду объяснять все это Джиму?»
— Может, потом, — кивнул Филип. Он протянул руку, и они обхватили друг друга за запястья. Он отвернулся первый — отошел, спрятав ладони в карманы.
Чувство утраты было огромным, как океан. Она осознала разлуку не сейчас. Наоми ощущала ее каждый день с того момента, как ушла от Марко. Каждый день, что она жила своей жизнью, а не той, что предписал ей он. Сейчас так больно было просто потому, что она видела, во что сложились все эти дни, и ощущала их трагичность.
Наоми не заметила, как рядом оказались Син и Карал. Она вытерла глаза основанием ладони — сердито, смущенно, в страхе, что доброе слово покончит с остатками ее самообладания. Доброе слово или жестокое.
— Хой, Костяшка. — Гулкий, как лавина, голос Сина звучал тихо и мягко. — Ну что — никак не коммт мит [9] ? Филипито — это что–то. Понятно, сейчас он натянут до звона, но сейчас он в деле. Когда он не пасет стадо, с ним весело. Иногда он даже милый.
— У меня были причины уйти, — проговорила Наоми, и каждое слово казалось ей тяжелым, липким, правдивым. — Они никуда не делись.
— Он
9
Пойдешь с нами (нем.).
Потому что на это у нее был ответ.
— Слышал рассказы, как волк в капкане отгрызает себе лапу? — сказала она. — Этот мальчик — моя лапа. Без него мне никогда не быть целой, но я лучше сдохну, чем откажусь от свободы.
Син улыбнулся, и она увидела грусть в его глазах. Что–то в ней высвободилось. Дело было сделано. Здесь все кончено. Сейчас ей хотелось только прослушать все сообщения Джима и найти самый быстрый транспорт на Тихо. Она была готова вернуться домой.
Син раскинул руки, и она последний раз приникла к нему, скрылась в его объятиях и припала головой к его груди. Она грязно ругнулась — Сип хмыкнул. От него пахло потом и благовониями.
— Ах, Костяшка, — пророкотал Син, — зря тебя сюда принесло. Суи дезоле [10] , а?
Он покрепче обхватил ее, прижал ее руки к бокам. И выпрямился, оторвав ее от палубы. Что–то укололо Наоми в бедро, и Карал неловко отступил, не успев спрятать иглу. Наоми забилась, ударила Сина коленом. Его сокрушающие объятия выдавили весь воздух из легких. Она укусила Сина в плечо — там, куда дотянулась, — и почувствовала вкус крови. Голос великана ласково убаюкивал ее, но слов она уже не различала. Онемение расходилось от ноги к животу. Казалось, что Син падает вместе с ней, но все никак не может упасть. Вот он перевернулся, не отрывая ног от настила.
10
Мне жаль (фр.).
— Не надо! — захлебнулась она и услышала свой голос словно издалека. — Пожалуйста, не надо.
— Надо, Костяшка, — отозвался Син. — Такой план иммер, всегда. Для того и затеяно.
Мысль пришла в голову и ускользнула. Она хотела вогнать колено ему в пах, но больше не чувствовала ног. Дышалось шумно и трудно. Через плечо Сипа она видела стоящих у трапа людей. И свой корабль. Корабль Филипа. Все они наблюдали за ней. Филип тоже без выражения смотрел на нее. Наоми не знала, кричит она, или ей это кажется. А потом словно выключили свет, и мысли погасли.
Глава 20
Алекс
Во время пилотирования корабля — любого корабля — наступал момент, когда ощущение тела у Алекса распространялось на все судно. Он знал, что чувствует корабль при маневре — насколько сокращается перегрузка при отключении того или иного двигателя, как много времени занимает кувырок в срединной точке маршрута, — и все это создавало ощущение глубокой интимности. Иррациональным образом менялось самоощущение. Алекс по–другому сознавал себя. Переход от «Кентербери» — тяжелого, величественного колонистского корабля, приспособленного для буксировки льдин, — к фрегату упреждающего удара, который позже получил имя «Росинант», словно сделал Алекса на двадцать лет моложе.