Игры сердца
Шрифт:
Она тогда вместе с Таней ходила к Елене Сергеевне на Никитскую, но сама по себе старуха в длинном золотом халате не слишком ее заинтересовала. И пока Таня разговаривала с этой Еленой Сергеевной, Нелька разглядывала необыкновенный фонарь, который когда-то принадлежал Гоголю, а потом попал к Булгакову. И камень под названием «Голгофа», который лежал на могиле Булгакова, тоже был взят с могилы Гоголя; это ей Таня уже потом, по дороге домой, рассказала.
А роман они с Таней всю ночь поочередно читали вслух, чтобы успеть вернуть вовремя.
Значит, его
Нелька обернулась и увидела Егорова; он и сказал про примус. И откуда он только взялся? В мастерской его вроде бы не было. Впрочем, она уже успела понять, что люди, входящие в тот настоящий круг, в который ее так непринужденно ввел Олег, и по городу перемещаются кругами, то и дело пересекаясь в самых притягательных этого города местах. Одним из таких мест, вероятно, была и мастерская Панкова.
Пока шли от мастерской к пруду, к компании присоединилось немало народу, не только Егоров. Марш теперь пели так громко и дружно, что Нелька наконец разобрала слова. Тем более что и Олег, шедший рядом с ней, тоже включился в общий хор.
– «Я ловлю в дале-оком отголо-оске, что случи-ится на моем веку», – красивым баритоном подтягивал он.
Пел и тот мужчина, который был в свитере грубой вязки, и тот, на котором были умопомрачительные джинсы, и девушка в платье из мешка, и красавица Ванда.
Нельке было неловко оттого, что она не поет, но она не знала слов. Впрочем, не пел и Егоров – весь его завистливый вид свидетельствовал о том, что у него нет слуха. Не пел и еще один парень, который присоединился к компании на середине пути. Нелька обратила на него внимание только потому, что у него были какие-то особенные глаза – темные, с живым блеском; вообще же он был самый обыкновенный.
Одним словом, ничего страшного не было в том, что она не поет. Здесь вообще все вели себя предельно естественно и раскованно – как кому нравилось.
Наверное, средь бела дня их колонна слишком сильно привлекала бы к себе внимание. Но сейчас, поздним вечером, лишь редкие прохожие шарахались от них и провожали их потом любопытными взглядами.
Когда дошли до пруда и остановились над спускающимся к воде откосом, Панков наконец снял брюки.
– О! – воскликнул кто-то. – Вот теперь полная идентичность!
Взяв в руки портрет, Панков спустился к воде и шагнул с берега. Нелька ахнула: все-таки лето давно закончилось, и даже просто стоять над водой было зябко.
– Не волнуйся, – усмехнулся Олег; в его голосе явственно прозвучали ревнивые нотки, и Нелькино сердце забилось быстрее. – Натура у него, конечно, тонкая, художественная, но вообще-то он конь здоровый, ничего ему не сделается.
– А я, может, из-за портрета волнуюсь. – Нелька бросила на Олега взгляд, в котором, она сама чувствовала, лукавство смешивалось с дерзостью. – Портрет ведь от воды испортится.
– И портрету ничего не сделается. Оргалит, нитрокраска – в космос можно отправлять без скафандра.
Панков громко ухнул и присел. При этом он погрузился в воду так глубоко, что
– Ну как оно, старик?… А без труда не выловишь и рыбку из пруда!.. Это тебе не картинки малевать!.. – слышалось вокруг.
Женщина в мешковине набросила на Панкова бязевое покрывало, которое, оказывается, предусмотрительно захватила с собой. Кто-то вынул у него из рук портрет, кто-то заботливо протянул стакан с водкой, которую Панков немедленно выпил…
Все снова выстроились в колонну и двинулись обратно по аллее вдоль пруда. Шли теперь побыстрее – видимо, оттого, что замерзли, – и марш про то, что жизнь прожить – не поле перейти, тоже пели в еще более бодром темпе.
Толкались на лестнице, толкались в дверях, толкались и смеялись, рассаживаясь на полу чердака… Нелька тоже смеялась, громко, как все, и сердце ее при этом не просто смеялось даже, а пело – так ей было хорошо.
Она сидела на полу, стиснутая со всех сторон. Рядом с ней оказался и тот мужчина по имени Тэд, у которого был необыкновенный свитер грубой вязки, и тот, у которого все было обыкновенное, кроме живого блеска темных глаз – его имени Нелька не знала, – и женщина в платье из мешка… Как же весело было в этом чудесном в тесноте своей кругу! Тем более что и Олег сидел рядом; Нелька чувствовала коленом его колено.
Кто-то налил ей водки, и она выпила, правда, с опаской, но ничего, не затошнило, наоборот, еще веселее стало, хотя веселее уж, кажется, было некуда, потом немного попела вместе со всеми, но песня быстро угасла, потому что все уже напелись досыта, потом вспыхнул спор о спектре белого цвета, и спорили так горячо, так страстно, что казалось, вот-вот подерутся, но спор утих так же мгновенно, как начался, и выпили снова…
– Чуваки, а водка-то кончилась! – вдруг сказал Тэд.
– Как?! – ахнула женщина в мешке. – Там же два ящика было!
– Ну так и нас тут два ящика, – хмыкнул Егоров. – Даже, может, три. Панков, у тебя выпить не осталось?
Ответить на этот вопрос Панков уже не мог: он крепко спал под столом, на котором стоял его «Автопортрет в семейных трусах».
– А ведь придется к таксистам идти, – заметил мужчина в американских джинсах.
Нелька уже откуда-то знала, что его зовут Ливайсом. То есть не зовут его так, наверное, а просто называют.
– Кому придется? – поинтересовался Тэд.
– Самому порядочному из нас, – усмехнулся Егоров.
– На твои провокации никто уже не поддается, – хмыкнул в ответ Ливайс. – Я считаю, надо жребий кинуть. Пусть судьба рассудит.
– Ладно вам. – Олег поднялся с пола. Он возвышался над всеми как скала – высокий, широкоплечий, надежный. – Нашли о чем спорить! Я схожу.
Все стали собирать деньги – шуршали бумажки, звякала мелочь.
– Вот дурак, например, чем отличается? Пошлешь его за бутылкой, так он и принесет бутылку, – заметил Тэд. – Одну.
– Ты про кого это? – усмехнулся Олег.