Их повели налево
Шрифт:
Улица стала более многолюдной, чем была пару часов назад. Сейчас около полудня, обеденное время, и люди спешат на работу и с работы. В двух кварталах от моего дома одна из витрин булочной Сколмоских заколочена фанерой, но поверх листа фанеры кто-то написал: «Все еще открыто». Причем не по-немецки, а по-польски – и, по-моему, это добрый знак.
Я толкаю дверь, и звенит колокольчик. За прилавком стоит не пан Сколмоский, а мужчина помоложе, которого я не знаю. Я в нерешительности останавливаюсь в дверях.
– Я могу вам помочь? – спрашивает
– Мне нужен только хлеб, – бормочу я и, медленно подойдя к полкам, стоящим у стены, протягиваю руку к ближайшей буханке, темной и сдобренной семенами тмина, чтобы больше не пришлось ничего говорить. Но выбор скуден, хлеба мало, и, одновременно со мной до буханки дотрагивается немолодой мужчина, один из двух покупателей, которые сейчас находятся в булочной.
– Простите, – говорю я. – Возьмите, ведь вы пришли сюда первым.
Он отдергивает руку и делает мне знак взять хлеб в то самое время, когда я предлагаю взять буханку ему самому. И я не знаю, в чем тут дело – в любезности, или же он не хочет брать этот хлеб, поскольку до него дотронулась я. Представляю, на что я сейчас похожа – поношенное, вытертое платье, неровная походка, нездоровая худоба.
Я чувствую, как у меня вспыхивает лицо. Может быть, мне лучше просто уйти, найти другую булочную или же сказать Диме, что все они были закрыты.
– Зофья?
Кто-то кладет ладонь на мое предплечье, и я испуганно вскрикиваю.
– Не пугайся, – говорит успокаивающий голос, и я оборачиваюсь. Женщина, стоящая передо мной, на несколько лет старше меня. Она стала бледнее, чем была когда-то, и у нее покраснел один глаз. Но голос у нее прежний, глубокий, грудной, я всегда им восхищалась, а на щеках проступают следы ямочек, хотя теперь на ее лице слишком мало жира, чтобы они были видны по-настоящему.
– Гося?
Прежде чем я успеваю что-то добавить, лучшая подруга тети Майи роняет сумку на пол и обнимает меня.
Я обнимаю ее в ответ и смеюсь, смеюсь не только от радости, но и от облегчения.
– Поверить не могу, что это ты, – говорит Гося, а я глажу ее по волосам и тоже с трудом верю собственным глазам.
– Я тоже никак не могу поверить, что это и правда ты!
Продавец, стоящий за прилавком, вдруг проявляет интерес.
– Вы мешаете работе магазина, – говорит он.
– Мы же единственные покупательницы, – протестует Гося. Она права – магазин опустел. Видимо, немолодой мужчина незаметно ушел.
– Здесь у нас коммерческое предприятие, а не место для проведения вечеринок.
Гося вздыхает.
– Мы уйдем.
– Я еще не купила хлеба, – возражаю я, но Гося качает головой и сжимает мое предплечье. Выйдя из булочной, она достает из сетки свой собственный батон, разламывает его пополам и протягивает мне половину.
– Расскажи мне все с самого начала, – говорит она. – Почему я не видела тебя раньше? Ты что, только что вернулась?
– Да, сегодня утром.
– Где ты была?
– Сначала в Биркенау, а в конце меня перевели в Гросс-Розен. – Когда я произношу эти названия, она вздрагивает – ей известно, что они значат. – А где была ты?
Гося
– Мне выдали разрешение остаться, потому что я работала в больнице и была признана незаменимым сотрудником. А потом, когда немцы перестали выдавать такие разрешения, один из врачей разрешил мне спрятаться в подвале своего дома. Там я и оставалась до последних месяцев войны. А потом попала в концлагерь Флоссенбюрг. Но я пробыла там только несколько месяцев. – Она смущенно кривит рот, как будто стесняется того, что ей так повезло.
– В лагере и несколько месяцев – это слишком долго. Я за тебя рада, – успокаиваю ее я. – Рада, что ты оставалась в безопасности, пока это было возможно.
– Сейчас я живу с моей сестрой и ее мужем. Место, где они скрывались, так и не нашли. – Она в нерешительности замолкает, подыскивая слова. – А Майя…
– Нет.
Это исчерпывающий ответ. «Нет, Майи нет». Но я заставляю себя продолжить, потому что Гося мой друг и имеет право знать все:
– Почти сразу после того, как нас увезли со стадиона. Их убили всех, кроме Абека.
– О нет. – Она закрывает глаза, и я жду, пока она скорбит. Открыв их опять, она понижает голос. – Почти никого из наших не осталось, – тихо говорит она. – Самое большее несколько сотен. Не понимаю, как могло погибнуть столько людей.
– Я пытаюсь найти Абека. Нас разлучили в Биркенау. Насколько я понимаю, здесь ты его не видела?
– Как бы мне хотелось, чтобы это было не так. Ты была в вашей квартире?
– Да, я только что с Марьяцкой. Квартира разграблена, но сейчас там никто не живет. Я попытаюсь поискать его в Шродуле. Может быть, он забыл, где мы договорились встретиться. Может быть, он считает своим домом гетто.
Гося качает головой.
– Гетто больше нет, – говорит она. – Оно полностью разрушено. Так что пойти туда он не мог.
– Ты в этом уверена?
– Да, я сама ходила туда, когда вернулась сюда в июне. Ты бы видела ту часть города, Зофья, – там почти не осталось зданий.
У меня падает сердце. В доме нашей семьи Абека нет. И он не мог пойти в нашу комнату в гетто. Гося находится в Сосновце с июня, а мою семью она знает с самого детства; у нас с ней были одни и те же друзья. Если бы Абек вернулся, Гося наверняка об этом узнала бы, особенно теперь, когда нас осталось так мало – она сама сказала, что из наших выжило только несколько сотен.
– Кто еще был с вами в поезде, который вез вас в Биркенау – там был кто-то из тех, кого мы знаем?
– В тот день? – медленно говорю я.
– Да, когда вас везли на поезде. Кто был там с вами?
Я сразу поняла, что она имеет в виду, и просто тянула время. Ведь чтобы ответить на ее вопрос, мне придется снова подумать о том дне, а я стараюсь не думать о нем никогда.
– В поезде со мной была только… – Но я не могу продолжать, потому что снова погружаюсь в ужасы того дня: в моих ушах звучат истошные крики, мои ноздри наполняет смрад разложения, меня мучает жажда, я ужасно слаба и едва могу дышать. – Там была…