Икотка
Шрифт:
– Где же тебя носило, гулёна, мы думали, сгинула в лесу!
– гладила ее Олеся, приговаривая, за ухом теребила, пузо почесывала.
– Пойдем, покормлю тебя!
Провозилась с Мявкой и не заметила, как слезы высохли и тревога ушла, будто и не бывало. Кошка тем временем обежала все углы, обнюхала, пошурудила что-то лапой, подбежала к люльке, прыгнула на стул и заглянула к Андрейке, встав на задние лапы, прищурила глаза и замурчала.
На улице зашумело. Леся выглянула в окно - папка приехал! Побежала встречать и столкнулась с ним прямо на пороге, обнялись крепко.
–
Степан подошел к кошке, протянул руку. Мявка обернулась, скомкалась немного, оробев, уши прижала, но ткнулась в руку холодным носом.
– Пусть живет, куда от нее деваться.
– Степан сгреб кошку-домового на руки, погладил.
– Ты её покормила хоть?
За окном всхлипнуло.
– Смотри, вот паразит, за мной пришел!
– Степан посмотрел в окно.
– Кто?
– удивилась Олеся.
– Да вот, дождик! Видать, будет почище, чем в деревне. Вон какой ветер поднялся, аж веткой в окно стучит!
Домовой, перестав тарахтеть, глянул в окно через плечо Степана. Там стояла прослезившаяся Мокша, а рядом Путята, хитро прищурившись, грозил Пафнутию пальцем. Домовой, подмигнув в ответ, прижался к Степану и задремал.
***
Страх ушел и не возвращался. Кузьмич уж и на почте просидел до темна, испытывая себя, и до дома по темноте пошел палисадниками да закоулками - ну не страшно и все тут. Вместо страха только веселость и уверенность, да еще на подвиги потянуло. Все-таки полезно иногда с друзьями о наболевшем поговорить, как камень с души своротило. А то и правда, если уж Степан ничего не испугался, так и он хуже что ли?
– Вот вам!
– крикнул почтальон кому-то в темноту и показал кукиш.
– Кузьмич вас больше не боится!
– и прислушался, на всякий случай, не ответит ли кто?
В ответ взвыло, да так, что непонятно откуда. Вой был повсюду, громкий, тоскливый и жуткий. Кузьмич застыл, спина взмокла, поджилки затряслись, а в животе завязалось узлом. Стало вдруг страшно как раньше и до дома еще далеко. Что делать? Бежать? Догонит ведь, тварь этакая. Кузьмич заозирался в ужасе, поискал в надежде что-нибудь спасительное, да куда там! Кроме него, дурака старого, никто и носа на улицу не кажет, все дома сидят, трясутся. Кузьмич упал на колени и приготовился умирать, а вокруг все выло и выло без остановки, приближаясь.
***
В деревне были только к полудню. Степан притормозил у сараев, осмотрелся, вдруг опять выскочит кто, и покатил дальше. Хотели приехать раньше, да прособирались долго. Леся еды бабке наготовила столько, что полдеревни накормить можно и еще останется; всю ночь не спала. Добрались до почты - на двери замок. И вообще, на улице тихо как-то и нет никого, только сейчас заметил. Хоть шаром покати. Странно... Обычно куры кудахчут, свиньи повизгивают, а тут как в гробу - ни звука, ни шороха, даже лая собачьего нет. Степан потоптался немного у почты, почесал в затылке и вернулся в телегу. Сделали крюк через дом Кузьмича - пусто. Даже в дверь постучали и позвали негромко - никого, только стыло как-то, будто обезлюдело тут давно, аж пробрало до дрожи.
– Непонятно что-то...
– Махнул Степан рукой.
– Ладно, давай к бабке Нюре, потом разберемся.
Только
***
Бабка Нюра была плоха. Лежала на кровати, тяжело дышала и прерывисто всхлипывала. Вокруг суетился заплаканный Демка. Подносил то одно, то другое, то подушку поправит, то одеяло. Вид у Демки был почему-то затравленный и ходил он вокруг матери странно, не поворачиваясь спиной и не спуская с нее глаз, оттого часто спотыкался, гремел, ронял и опрокидывал. Бабка бранила его сквозь стоны, но ласково, незлобиво - от этого, видать, было легче. Вдруг на кровати затихло. Демьян втянул голову в плечи и крадучись подошел к матери. Нагнулся, прислушался: дышит, нет?
– Степана зови!
– прохрипела бабка несвоим голосом, глухим, как из бочки, и немного писклявым, будто изнутри кто говорил. Демка чуть не отпрыгнул от неожиданности, но мать схватила его за шею, зыркнула с ненавистью и с силой притянула к себе.
– Ну! Что встал? За Степаном дуй! Помирает она, не видишь что ли? Не могу я больше в ней жизнь удерживать.
Демка замычал, забарахтался, но вырвался, хоть и с трудом. Отполз в угол, нащупал какую-то палку и выставил её перед собой, защищаясь.
– Что, мамку лупцевать будешь?
– рассмеялся голос.
– Ну бей-бей, только меня всё одно не достать. А хошь, добей её, почто зря страдает, а я в тебя переметнусь, нам с тобой ой как потешно будет!
Демка помотал головой и заплакал.
– Хотя... Тщедушный ты малость и ума ни на грош. Вона как сопли-то распустил. Никогда тебя не любил. Скучно с тобой, лучше Степана дождусь. О, вот и он, слышь? Лёгок на помине.
С улицы и вправду зашумело, заскрипело и вскоре затопало по крыльцу.
– Демка! Ты чего это на полу делаешь?
– спросил Степан.
– А плачешь чего, померла что ли?
Тут в комнату вошла Леся с Андрейкой на руках. Демьян засмущался, вскочил, стал глаза вытирать и отряхиваться. Степан тем временем склонился над бабкой - дыхание у той было частым и прерывистым, как в горячке.
– Видать, опоздали мы. Застали на последнем издыхании. Идите сюда, проводим человека. Не одна в последние минуты будет. Баб Нюр, ни о чём не тревожься - Демку мы не оставим, за домом присмотрим.
Встали у кровати, помолчали. Вдруг бабка открыла глаза - а зрачков нет, только бельма пустые, схватила за руки Степана и Олесю, изогнулась дугой, выдохнула что-то с силой, обмякла и больше не дышала. Демка зарыдал.
Пришлось задержаться в деревне на пару дней, чтобы проводить старуху как подобает. Степан еще несколько раз наведался к Кузьмичу, но того и след простыл. И вообще, за это время в деревне не встретили ни одной живой души, от этого было жутко и не по себе, особенно ночью. Степан с Демкой сами и гроб сколотили, и могилу подготовили на кладбище, а Олеся омыла бабкино тело и одела в чистое. После приготовлений гроб с покойницей оставили на столе, чтобы на третий день похоронить. Демьян оставаться в доме на ночь забоялся и лег спать в сарае на старой раскладушке, а Степан со своими остановился в его комнате. После сумерек в доме и вправду становилось неуютно, спалось плохо, постоянно чудились шорохи и стоны, а половицы скрипели, будто по дому кто-то бродил.