ИЛИ – ИЛИ

Рэнд Айн

– Тебе не надо было сидеть здесь месяц. Боже, не надо было! Единственный раз в жизни я не хотел ошибиться и ошибся. Я не думал, что ты готова уйти. Если бы знал, следил бы за тобой днем и ночью.

– Правда? Зачем?

– Чтобы избавить тебя, – он указал на плоды ее труда, – от всего этого.

– Франциско, – сказала она, понизив голос, – если тебе небезразличны мои страдания, не говори об этом, потому что… – Она запнулась; за все эти годы она ни разу не жаловалась ему. – Я не хочу это слышать.

– Потому что я именно

тот, кто меньше всего имеет право говорить об этом? Дэгни, если ты думаешь, что я не знаю, как сильно обидел тебя, я расскажу тебе о годах, когда… Но это в прошлом. О дорогая, все это в прошлом!

– Неужели?

– Прости, я не должен был это говорить. Пока ты сама не скажешь это. – Он старался владеть голосом, но он не мог скрыть счастья.

– Ты рад, что я потеряла все, для чего жила? Хорошо. Я скажу то, что ты хотел услышать, приехав сюда: ты первый, кого я потеряла. Ты доволен, что я потеряла остальное?

Франциско смотрел ей прямо в глаза с такой неподдельной, почти угрожающей искренностью, что она поняла: чем бы ни были для него эти годы, что бы они ни значили, ей не следовало употреблять слово «доволен».

– Ты правда так думаешь? – спросил он.

– Нет… – прошептала она.

– Дэгни, мы никогда не расстанемся с тем, ради чего живем. Можно изменить форму, если сделать ошибку, но содержание останется прежним, а форма – она зависит от нас.

– Это я повторяю себе уже целый месяц. Но для меня закрыты пути к цели. К любой цели.

Франциско не ответил, он присел на камень у дверей и внимательно наблюдал за Дэгни, словно боясь пропустить малейшую перемену в ее лице.

– Что ты теперь думаешь о людях, которые бросают все и исчезают? – спросил он.

Дэгни пожала плечами, беспомощно улыбнулась и села на землю рядом с ним:

– Знаешь, раньше мне казалось, к ним приходит какой-то разрушитель и заставляет их все бросить. Но, скорее всего, это не так… Все это время, последний месяц, я почти жалела, что он не идет ко мне. Никто так и не пришел.

– Никто?

– Никто. Я думаю, он приводит вескую причину, чтобы заставить людей предать все, что им дорого. В моем случае это уже не нужно. Я знаю, что чувствуют эти люди, и больше не виню их. Единственное, чего я не понимаю, – как они могут жить после этого, – если, конечно, кто-то из них еще жив.

– Тебе кажется, что ты предала «Таггарт трансконтинентал»?

– Нет. Думаю, я предала бы ее, оставшись на работе.

– Именно так.

– Если бы я согласилась служить этим бандитам… Я отдала бы им на расправу Нэта Таггарта. Я не могла. Не могла позволить, чтобы все, чего достигли он и я, в конечном счете досталось бандитам.

– Да, не могла. Думаешь, что теперь ты любишь железную дорогу меньше, чем раньше?

– Я думаю, что отдала бы жизнь, только бы еще хоть год поработать на железной дороге… Но я не могу вернуться.

– Теперь ты знаешь, что чувствуют люди,

которые ушли, и во имя какой любви они бросили все.

– Франциско, – спросила она, глядя в землю, – почему ты спросил, могла ли я бросить дорогу двенадцать лет назад?

– А разве ты не знаешь, о какой ночи я думаю, как, впрочем, и ты?

– Знаю… – прошептала она.

– В ту ночь я бросил «Д'Анкония коппер».

Дэгни медленно, с усилием подняла голову и посмотрела на Франциско. Выражение его лица было таким же, как в то утро, двенадцать лет назад, – радость, хотя он не улыбался, победа над болью, гордость человека, дорого заплатившего за то, что того стоило.

– Но ты же не бросил, – сказала она, – не ушел. Ты по-прежнему президент «Д'Анкония коппер», только теперь Для тебя это ничего не значит.

– Для меня это так же важно, как и в ту ночь.

– Тогда почему ты позволил компании развалиться?

– Дэгни, тебе повезло больше, чем мне. «Таггарт трансконтинентал» отличалась очень сложной структурой. Без тебя она долго не продержится. Рабский труд не спасет ее. Они будут вынуждены ликвидировать дорогу, и тебе больше не придется служить бандитам. С медными рудниками все гораздо проще. «Д'Анкония коппер» переживет поколения воров и рабов. Шатко-валко, но она будет жить и подкармливать их. Я должен уничтожить ее сам.

– Что?!

– Я ликвидирую «Д'Анкония коппер» сознательно, планомерно, собственными руками. Я все спланирую и буду работать над этим так же усердно, как если бы я работал на процветание своего дела, – чтобы никто не заметил и не остановил меня, чтобы никто не захватил рудники, пока не станет слишком поздно. Когда-то я надеялся, что буду тратить все свои силы и энергию на «Д'Анкония коппер» – я и трачу… но отнюдь не на то, чтобы она разрасталась. Я уничтожу ее всю, до последней унции меди, до последнего цента, который может достаться бандитам. Я не оставлю ее такой, какой получил, я оставлю ее такой, какой нашел ее Себастьян Д'Анкония, – и посмотрим, как они выкрутятся без него и без меня!

– Франциско! – воскликнула она. – Как ты мог сделать это?

– По праву любви, такой же, как твоя, – спокойно ответил он, – моей любви к «Д'Анкония коппер», к духу, создавшему ее. К духу, который когда-нибудь вернется.

Дэгни сидела молча, силясь собрать все воедино, но потрясение было слишком велико. В наступившей тишине вновь раздались звуки передаваемой по радио симфонии, они доходили до Дэгни, как медленный, размеренный звук шагов. Она старалась восстановить в памяти все эти двенадцать лет: измученный юноша, ищущий утешения у нее на груди, человек, сидящий на полу и играющий в шарики, смеясь над тем, как гибнут гигантские предприятия, человек, отказавшийся ей помочь с криком: «Любимая, я не могу!», человек, поднявший в темном углу бара тост за годы, когда Себастьяну Д'Анкония приходилось выжидать…