Илион
Шрифт:
Покровитель сражений судорожно переводит дух и, передернувшись от боли, ждет ответа. Молниевержец мрачно взирает исподлобья, словно обдумывает услышанное.
– А твоя Афина! – возмущается раненый. – Ты слишком многое позволяешь этой девчонке, о сын великого Крона. Лишь ее, это зловредное чадо хаоса и разрушения, что вышло у тебя из головы, ты никогда не смиряешь ни словом, ни делом. И вот уж дошло до того: своенравная девица превратила троянца Диомеда в оружие против нас, богов!
Распаленный собственной речью, Арес яростно брызжет слюной. Мне по-прежнему видны голубовато-серые
– Сперва этот… кратковечный поразил Афродиту в запястье, пролив светозарный ихор. Помощники Целителя объявили, что на выздоровление потребуется целый день. Теперь же ненасытная натравила человека напасть на меня! На бога сражений! Представь, наноулучшенный наглец явил такую прыть, что, не будь я столь быстроног, неделю или две пускал бы пузыри в лиловом баке! Но сначала долго извивался бы там, внизу, между страшными грудами трупов, мучился бы еще свирепее, чем теперь, силясь подняться и падая вновь под медными ударами смертных – слабая, бездыханная тень, как в те наши старые дни на Земле…
– УМОЛКНИ! – рычит Зевс, и каждый бог и робот в ужасе леденеют на месте. – Хватит выть, ты, лживый, криводушный недоумок! Ты, жалкая пародия на смертного, не говоря уж об Олимпийце!
Арес моргает, открывает рот, однако не издает ни звука. Поумнел-таки, значит.
– Послушайте, как он плачет и ноет от пустяковой царапины! – Царственный Кронид разводит мощные руки и вздымает длань ввысь, будто готов одним усилием воли истребить бога войны без следа. – Ты… ничтожный лицемер, ненавистнейший из тех недостойных личинок, избранных сделаться богами в день Великой Перемены! Трусливый пес, которому по сердцу одна лишь черная гибель да кровавая мясорубка жестоких сражений! Весь в мать твою, Геру, – такой же строптивый, необузданный злопыхатель! Та тоже, если уж что вобьет в голову, то и мне, владыке, бывает тошно! Вздумала вон извести ахейцев до последней живой души, и попробуй скажи ей слово поперек!
Арес перегибается пополам, точно уязвленный речами Громовержца в самое сердце. В действительности, я думаю, дело в неосторожном уколе шарообразного робота, который парит в воздухе прямо над раненым и штопает распоротое брюхо устройством, напоминающим карманную швейную машинку промышленной мощности.
Не обращая внимания на врачей, Кронид расхаживает по палате взад и вперед, замирает в двух ярдах от меня и шагает обратно к столу, на котором страдает Арес.
– Надеюсь, ты и сейчас мучишься из-за того, что наслушался материнских внушений, о бог войны! – В голосе владыки звучит неприкрытая издевка. – Эх, надо было бросить тебя, дурака, помирать.
Арес ошарашенно вскидывается.
– А ты как думал? – довольно хохочет Зевс, глядя на его глупое лицо. – Полагал, что мы не можем загнуться, если окажемся вдали от целебных баков? Можем, сынок, мы все можем.
Бог сражений не знает, куда девать глаза. Машинка зашила внутренности и взялась аккуратно пристрачивать края мускулов и плоти.
– Доктора сюда! – грохочет Кронид.
Из-за булькающих баков тотчас является, шевеля
– Но ты все же мое дитя, – говорит Громовержец заметно потеплевшим голосом, глядя на болезненные гримасы Ареса. – Так же, как и я, – сын Крона. От меня порожден ты матерью на свет.
«Дитя» слабо поднимает руку, словно хочет нежно пожать ладонь отца. Зевс притворяется, что не заметил жеста.
– Поверь мне, Арес, – проникновенно продолжает владыка, – скажу тебе как на духу: если бы такая никчемная дрянь – да выросла из чужого семени, корчиться бы ей в черных бездонных глубинах, куда я упек ненавистных титанов.
Зевс властно указывает врачу на пострадавшего, поворачивается и выходит из приемной палаты.
Я опасливо отступаю (младшие боги тоже), когда гигантский врач-насекомое поднимает Ареса будто пушинку и на пяти руках относит покровителя войны к незанятому баку. Как только лицо раненого погружается в бурлящую лиловую жидкость, бог обессиленно смыкает веки. Зеленые черви кидаются к нему из крохотных нор в стекле и с жадностью набрасываются на поврежденные божественные потроха.
Все, пора уходить.
Квант-телепортации учишься быстро. Главное – отчетливо представить себе место, куда ты намерен отправиться. Я со всей ясностью воображаю университетский городок в Индиане конца двадцатого столетия, и… ничего не происходит. Испустив единственный, еле слышный вздох, мысленно рисую казармы схолиастов у подножия Олимпа.
Это – всегда пожалуйста. Медальон вмиг переносит меня к зеленой двери здания, выстроенного из красного камня.
Ужасно длинный был день. Все, чего я хочу, – отыскать свою койку, скинуть боевое снаряжение и хоть немного прикорнуть. Пускай сегодня перед Музой отчитывается Найтенгельзер.
Словно прочитав мои мысли, хозяйка возникает в какой-то паре ярдов от алой лестницы. К счастью, я еще не снял Шлем Смерти. Муза прямо-таки взлетает по ступеням и врывается в казармы. Интересно, что это с ней? Мелета – или как ее там – никогда не спускалась к нам, схолиастам. Наоборот, это мы возносились к ней на хрустальном эскалаторе. Таинственное изобретение Аида по-прежнему действует, так что я без страха следую за Музой в общее помещение.
– Хокенберри! – оглушительно визжит богиня.
На пороге одной из комнат появляется Бликс – молодой схолиаст из двадцать второго столетия, отпахавший ночную смену в долинах Илиона. Парень с довольно глупым видом протирает заспанные глаза.
– Где Хокенберри? – вопрошает хозяйка. – Я не слышала его доклада!
Бликс лишь разевает рот и беспомощно трясет головой. Он вышел в чем спал – в широких боксерских трусах и несвежей майке.
– Где Хокенберри? – нетерпеливо повторяет Муза. – Найтенгельзер сказал, будто бы за стенами Илиона, но там пусто. Кто-нибудь из дневной смены возвращался в казармы?